Руссо позволял себя убедить: в его интересах было не разорять Шудлера, а, наоборот, помочь ему выжить.
Однако следующий день на бирже принес полное поражение. То, что называлось процентными бумагами Шудлера, то есть, кроме всего прочего, сахарные заводы в Соншелях, шахты в Зоа и акции самого банка, повторили судьбу процентных бумаг Стринберга на рынках всего мира. Разрушившись, могущество Стринберга, построенное на блефе, повлекло за собой и гибель существовавшего столетие состояния Шудлера, – так ветер, найдя трещину в стене и постепенно ее увеличивая, приводит к разрушению слишком ветхое жилище.
Шудлер мужественно принял удар.
Он попытался повторить операцию, задуманную семь лет назад с заводами в Соншелях и повлекшую самоубийство Франсуа. Он появился на бирже, по-прежнему блестя глазами, черневшими в узких щелях между толстыми веками, но осевшее тело выдавало слабость, и вялый мозг не слушался его. Да и ситуация была далеко уже не та. В деле с Соншелями он искусственно занижал курс акций, предприняв необходимые меры, и к тому же это был период всеобщего благоденствия. Теперь же катастрофа была настоящей.
В своей мании величия барон Шудлер дошел до того, что смешал личное состояние с капиталами, управляемыми банком. Бросая миллионы налево и направо, бессмысленно вкладывая их в сомнительные предприятия – в кинокомпании, которые так ничего ему и не вернули; в дома моды, которые разорились, едва успев возникнуть; в командировки для изучения возможностей строительства железной дороги между Конго и Занзибаром – словом, во все пустые дела, в которые заставлял его кидаться волчий голод власти, – он пришел к тому, что в его собственном банке образовался головокружительный дефицит.
Стремясь задержать падение курса акций и противостоять изъятию вкладов, Шудлер в этот роковой день пустил в ход деньги, полученные от займа для сообществ потерпевших.
Напрасно. То, что он надеялся удержать с одной стороны, рушилось с другой, притом с более серьезными последствиями.
Старик, переживший почти всю семью, похоронивший многих друзей, был оттиснут, задвинут на второй план, настолько отстранен от событий, что даже главные последствия собственного краха не могли его коснуться. А в это время в голове его, подобно назойливой песенке, настойчиво звучали слова деда, первого барона Шудлера: «Die Banken, der Zucker und die Presse das ist die Zukunft» [21] .
– Убийцы! Убийцы! – воскликнул Шудлер перед закрытием биржи. – Меня уничтожили.
Но в глубине души он не мог в это поверить.
В тот же вечер договор с Шудлером был наконец отозван министерством финансов, а на следующий день банк на улице Пти-Шан вынужден был закрыть свои окошки.
Это было крушение, крах, банкротство.
Великий экономический и финансовый кризис начался со смерти одного и разорения второго из тех двух людей, что олицетворяли собой подлинное и фальшивое процветание мира.
– Бедняжка Люлю, верно, в гробу перевернулся, – говорили в семействе Леруа-Мобланов.
Для Руссо тоже время было упущено. Дело о сообществах потерпевших было предано огласке, и требование о парламентском запросе лежало уже на столе в палате представителей.
– Да, мадам, нынче ночью будет потеха, – позволил себе заметить служащий, предупредительно распахнув перед Мартой Бонфуа дверь, ведущую на балкон.
– Возможно, – отозвалась Марта со своей лучезарной улыбкой. – И вам из-за этого придется задержаться.
– Что вы! Для того мы тут и состоим. И к тому же нам за это платят, правда?
Весь персонал палаты представителей очень любил Марту, соединявшую царственную красоту с бесконечно изящным, простым и милым обхождением. Она устроилась в первом ряду на узкой полупустой скамейке.
На балконе уже разместилось некоторое число женщин: старух, переступивших возраст иных ночных развлечений, похожих на полусонных сов и приходивших сюда потешить остатки еще дремавших в них страстей, и несколько дам, юных и элегантных, делавших первые шаги в обществе и получивших пригласительные билеты от депутатов, которые желали тем самым польстить им и поощрить за прелестную внешность, – так Вильнер посылал им контрамарки в свой театр.
Им обещали, что они увидят сегодня на арене миленького семидесятилетнего старичка гладиатора, с густыми седыми волосами, на высоченных каблуках, который будет брошен на растерзание людям.
Пока же они могли наблюдать лишь клерков, собиравших ящики после голосования по вопросу о квартирной плате, голосования, не интересовавшего никого, кроме восьми миллионов квартиросъемщиков Франции.
Резкий и в то же время тусклый свет увеличивал размеры просторного зала.
На заседании присутствовало не более шестидесяти депутатов, рассеянных по пурпурным скамьям и полумертвых от скуки. Они напоминали последних сенаторов античного города, разрушенного полчищами врагов или опустошенного страшной эпидемией.
Прелестные молодые дамы с балкона глядели удивленными, умными и разочарованными глазами на впечатляющий своей тоскливой атмосферой большой амфитеатр, на высокие мраморные колонны, поддерживающие и разделяющие все пространство зала, на ложи для публики, на стеклянный потолок, на настенные часы, на шпалеру с аллегорическим сюжетом, висящую посередине стены за председательским местом, между двумя белыми статуями, утопленными в нишах, и на зеленые с золотым орнаментом стены.
На балконе было тесно: с каждой минутой прибывали люди, и молодые дамы начали задыхаться.
Однако к двум часам ночи атмосфера оживилась. Депутаты через боковые двери возвращались в зал и занимали свои места. Одни шли неспешно, группами, другие влетали кучками, словно заброшенные сюда пинком невидимого великана…
Некоторые – но очень немногие – ездили домой принять ванну; иные – с правых и центральных скамей – приехали с приема или затянувшегося ужина и оставались в смокингах. Но большинство не меняли рубашек со вчерашнего утра, воротнички у них засалились, и руки тоже казались немытыми. Недавнюю зловещую тишину сменил беспорядочный гул, когда партии уточняли свои последние планы нападения или защиты.
На несколько минут заседание прервали. Заместитель председателя, проводивший обсуждение закона о квартирной плате, вышел из зала. К этому времени палата заседала уже почти шестнадцать часов.
Марта Бонфуа увидела, как Робер Стен с Симоном вместе появились в амфитеатре, и сердце у нее забилось сильнее. Мужчины подняли глаза, заметили Марту там, где они и ожидали ее найти, такую красивую в обрамлении своих серебряных волос, как раз по центру колоннады, в первом ряду председательских мест, будто на переднем сиденье императорской ложи. Они незаметно обменялись с ней долгим взглядом, чтобы подтвердить, что выходят на бой в ее цветах. Затем они сели рядом, ощущая собственную значимость.