– Чума на вас на всех, церенские выродки – такое хуже пыток.
– Тебя, Кевин, развезло как тяжелораненого. С чего? Крови было не очень много.
– Предпочитаю получать раны в бою. Мне показалось, что этот чертов волхв заодно вытягивает мою душу.
Император молчал – он скрестил руки на груди и, стоя у приоткрытого окна, наблюдал, как золотые и нежно-розовые краски заката сменяются фиолетовыми и серыми тонами глубокого вечера. Гребень нусбаумской стены торчал на фоне неба, словно зубчатый горб засыпающего дракона.
– Теперь вы довольны, государь?
– Да, Фирхоф. Я ценю твою преданность.
– Осталось дождаться утра – и измучившая нас тайна исчезнет.
– Я дождусь. Дождусь, иди спать, мой друг. Ты мне больше не нужен…
Людвиг уснул, и все-таки сквозь сон чувствовал, как где-то неподалеку, в серой безвидной пустоте ворочается грузная тень недоброго волшебства.
Тусклый рассвет разбудил советника. Император, должно быть, провел тревожную ночь. Сейчас он полусидел за обеденным столом магуса, уронив крупную гордую голову на скрещенные руки, и очень крепко спал.
Людвиг подошел к ложу раненого, тронул уэстера за плечо и приложил палец к губам.
– Тихо! Быстро одевайся и немедленно выходи из дома.
Утро ранней весны встретило их мелко моросящим теплым дождем. Снег совершенно растаял.
– Еда в мешке, лошади на конюшне. Бери пегого и уезжай.
Этторе ошалело уставился на бывшего церенского министра.
– Почему ты меня отпускаешь?
– Трудно объяснить. С одной стороны, ты мне больше не нужен. С другой – я слишком много от тебя получил. Не пытайся разбираться в тонких материях, лучше беги, покуда я не передумал.
Уэстер не заставил себя просить, он оседлал пегого и вскочил в седло, стараясь поменьше тревожить перевязанную руку.
– Прощай, Фирхоф. Ты, конечно, такой же злодей, как и все церенцы, но зато ты самый честный человек среди злодеев.
Пегий жеребец тронулся рысью, разбрызгивая весеннюю грязь, и Людвиг иронически улыбнулся вслед. Он вернулся в готический домик колдуна, осторожно, чтобы не разбудить императора, спустился в подвал. Магус тоже спал, и представлял собою странное и величественное зрелище. По-видимому, сон сразил старика сразу после трудного опыта. Нострацельс сидел в том самом кресле, к которому он предлагал привязать Кевина. Колпак свалился на колени, оголив блестящий череп без единого волоса. Рот колдуна гневно открылся, брови сошлись к переносице, нижняя челюсть отвисла. Суровый магус старой закалки оглушительно храпел.
Медная чаша с засохшей кровью до сих пор стояла на столе, Фирхоф пригляделся повнимательнее и поразился – крови-то в ней и не оказалось; чистая вода, прозрачная влага наполняла сосуд до краев. Советник склонился над гладкой поверхностью и разглядел в ней свое собственное отражение. У Людвига-в-чаше было загорелое лицо, волосы чуть покороче, другая одежда, где-то на самом краю водяной картинки вилась-моталась беспокойная морская чайка. Фирхоф отпрянул, больно задетый догадкой. Влага пошла рябью, смазывая изображение. Советник поднял голову и поискал взглядом Портал – он оказался на месте, тут как тут, на широком волшебном подоконнике, сутуло прислонясь спиною к косяку, сидел печальный Хронист.
– Доброе утро, Вольф Россенхель. Вы удивлены разгадкой?
– По чести сказать – нет. Вы, Фирхоф, самый настоящий лишний элемент, мне следовало сразу догадаться об этом. Для инквизитора вы были слишком терпимы, вы сменили карьеру, но для министра оказались слишком порядочны, для заурядного мошенника – умны, а для несчастной жертвы церенской системы – слишком ловки и предприимчивы. Вы не делали чересчур больших подлостей и, одновременно, всегда вылазили сухим из воды. Конечно, это безобразие не могло продолжаться вечно, и вот…
– Замолчите! Для того, чтобы я оказался лишним элементом, нужен формальный акт вашего гримуарного волшебства. Его не было…
– Господи! Был! Точнее, это не волшебство с пергаментом или бумагой, а самое обыкновенное мое действие, которое я почитал порядочным, но вовсе не волшебным. Помните незабвенной памяти Клауса Бретона? Освежите воспоминания – как он вас за ваши интриги колотил прямо на улицах пылающей Толоссы? Я просто так, безо всякого колдовства, вмешался, не позволяя совершиться убийству, хотя вы, Ренгер-Фирхоф, были обречены. Именно это доброе дело, сделанное чужаком, пришельцем из-за Грани, а вовсе не наши магические изощрения, раскачало равновесие Церена.
– Вы рехнулись, Россенхель?! Почему я мешал? Чему я мешаю сейчас? Я верно служил государству.
– Слишком верно и слишком эффективно. Возможно, время процветания Империи истекло… Словом, вы, человек упорный, честный и талантливый, воспротивились естественному, хотя и трагическому порядку вещей. Конечно, я не отрицаю своей вины. Ведь спас-то вас именно я! И, как ни странно, ничуть об этом не жалею… Мало того, я чертовски доволен – приятно спасти хорошего человека. Равновесие и добро – вовсе не одно и то же. Хороший автор обязан быть пристрастным.
– Какая логика! Ну и что мне теперь делать? Ради исправления ситуации броситься на меч?
– Ни в коем случае. Я, как создатель сюжета, посоветовал бы вам скрыться – и побыстрее, побыстрее. Пока Гагена Справедливого еще не осенило, в чем тут фишка.
– В таком решении совсем уж мало чести.
– Зато благоразумия более чем достаточно. Не будьте упрямцем, Людвиг. Ваша смерть убавит странности в логике событий, но не прекратит бедствия Империи, возможно, даже кое-что прибавит. Они естественны как прилив и отлив – вспомните нашествие варваров или мятеж бретонистов…
– Я не намерен вести политические дискуссии.
– Тогда бегите, друг мой, бегите покуда император не очнулся.
Фирхоф мягкими шагами прошел мимо спящего Нострацельса, поспешно поднялся по лестнице. Незахлопнувшийся Портал светил ему вслед.
* * *
Через несколько часов, в том месте, где императорская дорога от Эберталя на Фробург делает развилку, блестели от дождя мокрые голые ветви вязов и тревожно стрекотали сороки. Беглый разбойник Шенкенбах, покинутый разбежавшимся отрядом, засел в кустах, негодуя в душе на отсутствие листвы – голые ветви плохо прикрывали засаду.
Покрытый толстым слоем грязи тракт пустовал, не обещая богатой добычи, голодный разбойник потер живот и прищурился на размазанный дымкой диск солнца, пытаясь определить время, оставшееся до полудня. Сороки устроили драку над самой его головой, осыпая шею и плечи воина пометом, мусором и мелким пером.
Еще через малое время, вдали, там, где лента дороги сливается то ли с небесами, то ли с предполуденным туманом теплой весны, показался конный силуэт. Всадник несся вовсю, поколачивая сорванным с куста прутиком пегого жеребца-полукровку и, с точки зрения Шенкенбаха, быстро увеличивался в размерах. Разбойник с неудовольствием рассмотрел потрепанную куртку намеченной жертвы, фасон одежды отчасти выдавал в верховом уэстера. Противник показался Шенкенбаху неопасным – он был худощав и светловолос, а знаменитый грабитель, сам черный как грач, привык считать блондинов трусами.