— Не знаю, как бы тогда было, а сейчас я здесь и нужна своему народу.
— Да что ты сможешь-то супротив доспехов, да слонов, да пушек?! — вскричал Афанасий. — С воинами своими голопузыми, воевать не обученными толком?! Все равно их растопчут, что с тобой, что без тебя.
— И пусть. Я свой народ не брошу.
Кровь ударила Афанасию в голову. Он вскочил, схватил ее за руку, сдернул с кровати. Приблизил свое широкое, до глаз заросшее бородищей лицо к ее испуганному личику. Засопел, раздувая ноздри. Не придумав, что сказать, отпустил. Смерил горницу нервными шагами и снова сел на лавку. Обхватил голову руками. Лакшми присела рядом, потирая запястье, на котором наливались краснотой следы железной хватки купца.
Оба молчали. Наконец Афанасий не выдержал.
— А как же я? — жалобно вопросил он, подняв голову.
— Оставайся! — быстро ответила она, будто ждала этого вопроса. — У нас каждый воин на счету, а ты троих стоишь.
— На погибель верную?
Она в ответ только пожала плечами.
Афанасий снова уронил голову на руки. Да что ж это такое-то? Что же делать? Как уговорить? Ведь сгинем же ни за понюх. Бросить ее тут и уходить одному? От этой мысли внутренности Афанасия свернулись в тугой горячий ком, сердце провалилось в живот и замерло там, наливаясь мертвенной тяжестью. Господи, вразуми!
Ответ вспыхнул в его голове неожиданно. Встать, приголубить кулаком по темечку, завернуть в ковер — и в окно, и за городские ворота.
Если выносить не таясь, с гордо поднятой головой, мол, так и надо, стражники не подумают плохого, а вот если украдкой, с оглядочкой, — тут-то охранителям и насторожиться. Эту человеческую особенность он давно заметил и пользовался не раз. Тут главное — стукнуть так, чтоб лицо потом синевой не заплыло, а то будет ей нож по сердцу — почище умыкания. С умыканием-то она смирится дни через три. Бабы, они такие, а вот за синяки пилить будет, пока не сойдут.
Купец натянул на лицо улыбку, большую похожую на маску смерти, и шагнул к двери. Задвинул в ушко тяжелую щеколду. Повернулся к танцовщице.
— Афанасий, ты чего задумал? — насторожилась она и, скользнув по кровати, отодвинулась подальше.
— Да я ничего… Я это… Я… — пробормотал он, понимая, что выдает себя с головой.
— Стой где стоишь! — крикнула она. — Не дури. Я стражу позову!
— Да я это… Я… — бормотал он, приближаясь.
Вдруг выражение раздражения на лице Лакшми сменилось гримасой неподдельного ужаса. Купец услышал за спиной подозрительный шорох, но обернуться уже не успел. Тяжкий удар под основание черепа лишил его сознания.
Он не мог бы сказать, сколько времени пробыл в беспамятстве. Может, полдня, а может, и несколько мгновений не прошло. Мир возвращался к нему, постепенно обретая звуки, запахи и ощущения. Сначала появилась боль в том месте, куда пришелся удар. Завзятый боец, Афанасий прекрасно понимал, что с ним случилось. Кто-то подкрался сзади и предательски треснул по затылку. Потом начали обретать четкость звуки, похожие на сдавленное всхлипывание и возню, будто хряк подкапывал рылом деревянный забор.
Афанасий с трудом разлепил глаза. Спальня Лакшми была перевернута вверх дном, постель разворочена. Опрокинутый столик сиротливо задирал вверх кривые ножки. Лавки были раскиданы. Мелкие женские принадлежности мешались на полу с вывороченной из сундуков рухлядью.
Сама Лакшми сидела в углу. Руки ее были связаны за спиной ее же собственным поясом. Платье сбилось на сторону, бесстыдно обнажив круглые колени. Похоже, была она без сознания, но дышала. Грудь вздымалась и опускалась. Ритмично, хоть и не глубоко.
— Лакшми!
Афанасий рванулся к ней, но понял, что и сам связан, да не просто связан, а спеленут по рукам и ногам, да еще и прикручен к чему-то позади себя. Он дернулся, пытаясь освободить руки. Узлы держали крепко, но один все же чуть подался. То, к чему его прикрутили, шевельнулось чуть, но с места не сдвинулось.
— Очнулся, голубок? — раздался над его головой знакомый голос.
В поле зрения купца вплыла ужасная харя. Половиной она была похоже на человеческое лицо, половиной — на печеное яблоко, посреди которого белел заплывший бельмом глаз. Черные волосы с одной стороны обгорели до корней, а с другой поседели, на шее алели следы ожогов.
— Мигель?! — с трудом узнал Афанасий.
— То, что от него осталось, — прохрипело чудовище, еле шевеля губами.
— Что ты с ней сделал?!
— Да ничего пока. Стукнул по голове. Скоро очнется.
— Если с ней что случится…
Мигель не обратил на угрозы Афанасия никакого внимания. Даже не улыбнулся. Хотя такими губами, сухими, в кровоточащих трещинах, особо не поулыбаешься.
Афанасий взглянул на него и ужаснулся. Плащ португальца, весь в пятнах запекшейся крови, затвердел и напоминал шкуру зубастых речных животных. Руки были замотаны белыми тряпицами, сквозь которые тоже проступала кровь. Голые колени побагровели, будто с них сорвали почти всю кожу, а те куски, что остались, покрылись по краям зеленой каемкой гниющей плоти. Сапоги скукожились и будто прикипели к ногам. Наверное, ему было бы невыносимо больно, если б не безумие, горевшее в единственном целом глазу. Оно-то и толкало его вперед. Но куда?!
— Зачем пришел? — спросил Афанасий, просто чтоб не молчать.
— Сам не догадываешься?
Конечно, Афанасий догадался: чудище пришло мстить.
Надо попытаться как-то отговорить его, успокоить. Сделать что-то. Были б руки свободны, он бы ему шею-то свернул, а так… Хорошо хоть рот не заткнули.
— Неужто повинен я в чем-то перед тобой? Так не со зла, по дурости. Прости душу христианскую да разойдемся с миром.
— С миром? — В горле португальца что-то заклокотало. То ли он так смеялся, то ли пытался подавить приступ кашля. — Ты разнес в прах мою мечту, уничтожил все, что могло возвести меня на трон. Изуродовал меня самого. И мне тебя простить?! — В голосе Мигеля прозвучало истинное негодование и немного издевки.
— Ну да, Господь велел прощать. Не со зла же я… Не ведал, что так оно обернется.
— Вряд ли его слова касались таких вот случаев. — Мигель дотронулся кончиками перевязанных пальцев до обожженной щеки.
— Так ведь это ты подговорил обезьянца своего мной на арене позабавиться. Он ведь меня тоже убить мог. Хребет сломать.
— Не подговаривал я Ханумана. Я тебя тихо хотел убить. Без боли. — Мигель сунул под нос Афанасию граненый стилет. — А сразиться с тобой он сам задумал, за что и поплатился. Да и бог с ним, с уродом вонючим и богомерзким.
Афанасий подумал, что в первый раз видит, как крестится Мигель. Коротко, на католический манер. Значит, все-таки есть в нем Божья искра. Не потухла. Или просто по привычке? Все равно уж.