Егорьев оглядел пулеметчика с ног до головы, потом повернулся к старшине.
— Архип Дьяков, — представил своего «старого знакомого» Кутейкин.
Дьяков щелкнул каблуками и посмотрел на лейтенанта.
— Документы, — коротко произнес Егорьев.
Дьяков вынул из нагрудного кармана гимнастерки свои бумаги и протянул их лейтенанту. Егорьев просмотрел их — все было в порядке — и вернул владельцу. Однако Кутейкиным, наблюдавшим за лейтенантом, не осталась не замеченной хмурая гримаса, промелькнувшая на мгновение по лицу Егорьева. Дьяков, тоже смотревший на Егорьева, заметив вдруг изменившееся на секунду выражение лица лейтенанта, скривил губы в усмешке, зная, очевидно, о причине такой перемены.
— Ну что ж, все в порядке, — сказал Егорьев, когда Дьяков уже засовывал документы обратно в карман. — Можете идти. Пока подождите в землянке, а потом я пришлю к вам старшину — он вас разместит.
Дьяков, козырнув и еще раз усмехнувшись, вышел из блиндажа.
Кутейкин, ожидая вопроса, смотрел на лейтенанта. И он не ошибся — вопрос действительно последовал.
— Почему вы мне не сказали, что ваш «старый знакомый» пожаловал к нам прямиком с Соловецких островов, а точнее, что он — вчерашний зэк? — сурово и даже с какой-то обидой спросил Егорьев.
Старшина сначала молчал, потом ответил, глядя прямо в глаза Егорьеву:
— Я не сказал вам этого потому, товарищ лейтенант, что Архип Дьяков теперь не, как вы изволили выразиться, «зэк», а такой же солдат, как и все. И нечего за человеком через всю жизнь это клеймо тащить и напоминать каждый раз об этом ему и другим. Вот такое мое мнение.
— А вашего мнения никто не спрашивает, — рассердился Егорьев. Потом его вдруг осенила одна мысль.
— Так вы, выходит, тоже… сидели? — удивленно спросил он старшину. — Раз знаете про него, то и сами…
— Я нигде и никогда не сидел, товарищ лейтенант, довожу до вашего сведения, — тихо сказал Кутейкин, с презрительным укором глядя на Егорьева.
И тому, перехватившему взгляд старшины, стало как-то сразу непомерно стыдно за себя, за те слова, которые он произнес.
— Простите меня, — глядя себе под ноги, сказал Егорьев.
И если бы он не произнес этого, то не только бы навсегда потерял уважение старшины, но и выглядел бы подлецом в собственных глазах.
Кутейкин, составляя представление об окружающих его людях, считал Егорьева просто неопытным человеком, чем и объяснял многие его поступки. Сейчас же ему показалось, что Егорьев человек пустой, и лишь последние слова лейтенанта разуверили его в этом. Поэтому он, кивнув головой, так же тихо промолвил:
— Прощаю, лейтенант.
С минуту они стояли молча, потом Егорьев все же поинтересовался:
— Скажите, старшина, только не обижайтесь, но откуда же вы знаете этого Дьякова?
— Три года назад в Польше вместе воевали, — неохотно ответил Кутейкин.
— Но ведь амнистировали-то его всего месяц назад, как в документах сказано, откуда ж вы можете знать, что он сидел? И притом, в тюрьме сброд всякий, уголовники, что, Дьяков… тоже из них?
Старшина печально покачал головой:
— Там же не только такие. Разные есть. А Архип… — Он замялся, потом сказал: — Его еще до вот этой войны арестовали. Там, где надо помолчать было, он сказал… не то что надо… Вы меня понимаете, лейтенант?
— Понимаю. — Егорьев кивнул.
— А он, между прочим, старшим лейтенантом был, — добавил старшина. — А про то, что сидел, перед входом к вам в блиндаж рассказать мне успел.
Егорьев ничего не ответил.
— Разрешите идти? — выпрямился Кутейкин.
— Идите.
И, уже выходя, старшина напомнил:
— Суп-то ешьте, а то остынет.
Дьяков встретил Кутейкина в землянке отделения. Поначалу сержант Дрозд не хотел пускать Дьякова, мотивируя тем, что «он не наш, и мы тебя не знаем». На документ же, сунутый прямо ему под нос в раскрытом виде, Дрозд ответил, что в этом деле не шибко разбирается. Он долго водил пальцем по строкам и, так ничего и не разобрав, вернул Дьякову бумагу обратно со словами: «Мудрено». И если бы не заступничество Золина, Дьяков так и дожидался бы старшину под открытым небом.
Кутейкин явился и, услыхав от Дьякова о волоките с документами, сделал втык Дрозду, что, мол, если неграмотный, — так учись читать, намекнув сержанту, что тот не соответствует занимаемой должности. Дрозд, обиженно закусив губу, полез на нары, а Кутейкин с Дьяковым отправились на позиции. Старшина решил расположить новоприбывшего пулеметчика между первым и вторым отделением, недалеко от стыка со вторым взводом, чтобы в случае появления вражеской пехоты бронебойщики, позиция которых была невдалеке, не остались без прикрытия.
Так получилось, что за все это время Кутейкин на успел толком особо расспросить Дьякова о том, как жил он все это время (хотя какое в лагере житье), как сложилась его судьба после окончания войны, тогда, в тридцать девятом. Хотя и не были они ахти какими друзьями — что за дружба может быть между старшиной и, по тому времени, старшим лейтенантом, — Кутейкин был рад появлению во взводе знакомого человека. Обстоятельства сорвали кубаря с петлиц Дьякова, но ни они, ни прошедшее с тех пор время не лишили Кутейкина уважения к своему бывшему командиру.
— Какими судьбами к нам попали? — спросил старшина, когда Дьяков, положив пулемет около себя, сел на дно окопа.
— Кури, — вместо ответа вынул тот из кармана пачку папирос.
Старшина сунул папиросу в рот, щелкнул зажигалкой. Дьяков закурил тоже. Вот так и тогда, сырым сентябрьским утром, сидели они на башне двадцатьшестерки в пожелтевшей березовой роще и курили, отсчитывая последние оставшиеся до перехода границы минуты, — он, Кутейкин, командир десанта автоматчиков, приданного отдельному танковому батальону, Дьяков, командовавший в этом батальоне одной из рот.
— А что там были — смирились? — спросил вдруг Кутейкин, выдыхая и выпуская через нос дым. Дьяков успел до этого немного поведать старшине о происшедшем с ним в начале лета сорок первого, в канун своего ареста. Будучи командиром все той же танковой роты, он отказался выполнить приказ о разборе танков для ремонта. Дело было перед самой войной, неизбежность которой была очевидна, и Дьяков позволил себе тогда сказать, что в Генштабе не о том думают… В тот же день он был отправлен на гарнизонную гауптвахту, а меньше чем через неделю состоялось заседание военного трибунала, созванного на скорую руку, и Дьяков отправился в места не столь отдаленные, как препятствующий техническому развитию Красной Армии. А еще через несколько дней после этого началась война, и раскуроченные остовы машин так и сгорели в ремонтных мастерских…
— Чего смиряться, — ответил Дьяков после долгого молчания. — Факты говорят за меня. Сам будто не знаешь, как с голыми пятками улепетывали…