А может быть, и нет.
— Алё-он! — послышалось глухое с темной улицы. — Алё-он!
Аленка потихоньку оделась, постояла, прислушиваясь, как баба шепчет странные и страшноватые слова, — и быстро выбежала на улицу.
Андрей, нахохлившись, сидел на крылечке у ворот.
Алёнка села рядом. Посмотрела на его плечо — толстое от намотанных под курткой бинтов, — спросила уважительно:
— Больно?
— А? — очнулся Андрей, махнул здоровой рукой. — Да не-е…
Вздохнул.
— Джульку убили.
— Я знаю, — сказала Алёнка.
Андрей покосился на неё. Подождал, не решаясь задать вопрос, потом тихо-тихо спросил:
— Алён… А ты не можешь его оживить?
Алёнка помолчала.
— Наверное, нет.
Андрей тяжело, по-мужски, вздохнул.
— Я так и думал. Если б его ранили, — ты бы смогла, да? А мёртвого — нет.
Аленка сняла рукавичку, сосредоточенно погрызла грязный ноготь. Потом спросила:
— А где он?
— Джулька?
— Ну да.
— Не знаю… Весь двор обыскал, все сараи, — нету. А папка не говорит. Даже погрозился: мол, ещё раз спросишь, — убью. А драться он мастер. Однажды мамке так врезал…
Алёнка отмахнулась:
— Да знаю я! Ты рассказывал.
Еще подумала. Наконец сказала:
— Наверное, он его за линию отвез. Ну, туда, где мертвого человека нашли.
— Наверное, — согласился Андрей.
— А может быть, туда, куда вчера собак увозили, — на свалку.
Андрей пожал плечами:
— Да какая теперь разница…
— Есть разница, — сказала Алёнка. — Если за линию — мы его похоронить бы смогли.
Андрей открыл от удивления рот.
— Зачем?
— Ну… Так полагается.
Андрей задумался. Потом вдруг вскочил:
— Посиди тут! Я счас!
Он побежал к дому, а через минуту выволок из ворот старые санки с корытом — для мусора.
Подождал Алёнку. Аленка продолжала сидеть, грызя ноготь.
— Айда? — неуверенно спросил Андрей.
— Темно там, — сказала Аленка. — Надо днем искать.
— Днем увидит кто — прогонит.
— Это точно, — согласилась Алёнка.
Андрей поглядел вдоль переулка, освещенного редкими фонарями.
— Не так уж там и темно. Это здесь, на переулке, фонари поломаны. А там же железная дорога, поезда ходят. И переезд. На переезде всегда светло.
Аленка подумала.
— Баба хватится… Искать начнет.
— Да мы ж быстро!
Аленка поднялась, сунула руки в карманы, подумала ещё.
— Ну, ладно. Пойдем. А увидит кто, — мы мусор вывозили, правда? А потом покататься решили.
— Где покататься? — удивился Андрей. — На переезде? Там же машины!
— Ну. Машины. Взрослые же всегда думают, будто дети нарочно там, где машины, играют. Отругают нас, — и всё. А зачем мы туда на самом деле приходили, никто и не подумает.
Андрей в восхищении посмотрел на Алёнку. И, волоча рядом с ней санки, искоса всё поглядывал на неё.
Тарзана совсем замело снегом. Он спал последним собачьим сном, когда Белая подошла к нему, внимательно обнюхала, обойдя со всех сторон, и присела.
Волки, как по команде, тоже сели.
Волчица подняла морду к темному небу, на котором из-за метели не было видно ни звезд, ни луны, и протяжно завыла.
Это был не обычный тоскливый вой голодных волков. Это была песня. И волки, окружавшие Белую, прекрасно понимали её.
Она пела о том, что дело сделано; пёс, который должен был исчезнуть, — исчез. Его пришлось лишь догнать, и окружить. Его не пришлось рвать на части; всё, что нужно, сделало время, Волчье время. Пёс не дошел до своей неведомой цели. Он никому не смог причинить беспокойства.
Она, Большая Белая, Мать всех волков, вскормившая Ромула и Рема и присутствовавшая при начале мира, теперь станет свидетельницей его конца.
Конец близок, и он стал ещё ближе с исчезновением этого жалкого, смертельно уставшего пса.
Волчица допела свою песню. Волки, снова улегшиеся было в снег, вскочили.
Пора идти. Пора покинуть эти гиблые, промерзающие до самого нутра земли болота. Пора бежать на север, за водораздел. Там — дичь, там — лес, там стада оленей.
Белая повернулась к занесенному снегом холмику боком, подняла заднюю ногу и помочилась, окропив ледяную могилу неизвестного глупого пса, который надеялся спасти свой глупый собачий мир.
Белая отошла, и следом за ней то же самое сделали остальные восемь волков.
Потом они повернули к северу и затрусили цепочкой по необъятному миру, в узкой щели между двумя безднами, — щели, в которой только и возможна жизнь. Очень краткая жизнь, так похожая на сон.
Переполох начался внезапно. На полигоне появилось множество людей. Первыми от машин, оставленных на дороге, гуськом шли женщины из клуба «Верный друг». Женщины тащили набитые собачьей едой клеёнчатые сумки и рюкзаки.
Следом за ними бежала толпа операторов с камерами и журналистов с микрофонами. А еще следом неторопливо шагали важные компетентные лица в одинаковых пыжиковых шапках, черных долгополых пальто, кашне и с белыми треугольничками рубашек.
Собаки разом проснулись, поднялся шум и гам. Рыжая вскочила и тоже хотела кинуться куда-то сломя голову, но Бракин осторожно куснул её за загривок. Рыжая огрызнулась, но притихла, и снова легка под бочок Бракина. Только поднимала уши и вертела головой, да ещё перебирала лапами от жгучего собачьего любопытства и нетерпения.
Все последующее казалось Бракину таким бестолковым, неумным, глупым, что он просто закрыл глаза, и лежал, уткнув нос в лапы. Рыжая, хоть и повизгивала вопрошающе, тоже смирно лежала рядом.
Собак выводили, сортировали, гладили их и щупали, один нахальный мужчина лез к ним со шприцом.
Собаки несмело брехали и жались друг к другу.
Были здесь и дурно пахнувшие старухи, и экзальтированные дамы, порывавшиеся целовать собак в носы, и солидные малоразговорчивые дяди-бизнесмены, и капризные дамы, одетые не по сезону. И, конечно же, дети. Разные. Но в чем-то главном всё равно одинаковые.