Достоевский слушал с напряжённым вниманием. Потом повторил:
– «Сам смерти желал». Вот видите, ваше высокопревосходительство, что получается. Конечно, многое можно списать на болезнь… Но ведь не один Дубровин – теперь многие смерти желают. Во искупление, так сказать. Вокруг русского террора вообще ореол особой славы создан. После выстрела Засулич и её оправдания молодые люди напрочь голову потеряли. Всем захотелось вдруг героями стать.
Маков представил себе, как именно и о чём могли говорить этот немолодой уже писатель, и офицер, бросавшийся во время ареста на жандармов с кинжалом. На кинжале, между прочим, была выгравирована нестандартная надпись «Трудись, как сталь, и защищайся». Но об этом Маков рассказывать не стал. Во-первых, вполне возможно, что о подробностях ареста там, в Старой Руссе, не знает только глухой. Во-вторых, есть вещи, о которых никому знать не нужно. Ведь Филиппов, судя по всему, через своего доверенного человека, предупредил Дубровина об обыске… Ну, обыск и обыск: дело уже почти обыденное. Могли бы и не найти ничего, и всё закончилось бы благополучно. Но бравый подпоручик всё испортил…
Маков вздохнул. Какая жалость, что Филиппов почти все тайны унёс с собой. В бумагах, изъятых Маковым собственноручно из несгораемого шкапа Филиппова, никаких имён не значилось. Иногда – инициалы, иногда – клички. А то и вовсе две буковки, например: «ПД послано предупреждение». «ПД» – это, скорее всего, и означает «подпоручик Дубровин».
Ох, осторожный человек был Филиппов. Чересчур осторожный. И, может быть, так желал быть незаменимым, что добился-таки своего…
Маков взглянул на собеседника.
– Н-да… Процесс с присяжными по делу Засулич был большой ошибкой со стороны правительства, – проговорил Лев Саввич ровным голосом. – Но больше подобной ошибки не повторится.
– Зато другие ошибки делаются! – нервно заметил Достоевский. – Прессе почти запретили что-либо писать о террористах. Даже о злодейском покушении этого «Осинова» написали как бы сквозь зубы.
Маков слегка крякнул. С этим правительственным сообщением о покушении Соколова-Осинова вышла неувязка. Первый вариант сообщения, подготовленный в канцелярии МВД, был таким, что господа либералы долго могли бы повторять с издёвкой: «Государь изволил быстро свернуть за угол». Хотя на самом деле государь бежал зигзагами от догонявшего его террориста. Бежал, как заяц! Коронованный шестидесятилетний «заяц» в центре своей величественной столицы бежит, подобрав длинные полы шинели… Но, к счастью, первое правительственное сообщение было вовремя отозвано, хотя наборщики уже набрали его. Пришлось переписывать, переделывать. Имея в виду указание о том, что никаких подробностей о покушениях публике более давать нельзя. Поскольку, описывая вид оружия, способ покушения, и прочее, пресса как бы даёт уроки будущим террористам…
Ах, пресса… Да разве в прессе дело? Гниёт само правительство, – и гниёт не просто изнутри. Сверху! Но где он, этот верх? Вот в чём вопрос…
Маков машинально вздохнул.
– Прессе теперь даны особые указания, – заметил он. – Военное положение. Генерал Гурко, получив чрезвычайные полномочия, с прессы и начал. И, мне кажется, это вполне закономерно. А то ведь наши либералы такую свободу слова себе взяли, какой нигде в целом мире нет…
Достоевский закашлялся. Возражать ему явно не хотелось: либералов он недолюбливал. Однако профессиональная солидарность взяла-таки верх.
– Отчасти согласен с вами, – сказал он своим глуховатым голосом. – Но, знаете, я, в бытность свою редактором журнала, посидел на гауптвахте за невиннейшую статью князя Мещерского, которого трудно заподозрить в либерализме…
– Да-да, я читал ваше «дело о поднадзорном»… Это была совершеннейшая глупость, – сразу же отозвался Маков. – Мы бросаемся из одной крайности в другую лишь потому, что нет твёрдо выработанных общественных устоев…
Разговор становился ни о чём. Маков поднялся.
– Прошу меня извинить, – сказал он.
– И меня также, – ответил, сделав полупоклон, Достоевский.
– Сердечно рад был знакомству. Ваше имя сейчас у всех на устах…
Достоевский вяло взмахнул рукой.
– Что вы, зачем же вы так… Многие ненавидят меня, не понимая толком, о чём я пишу. Клеймят как обскуранта, ренегата…
– А некоторые, видимо, и любят, не понимая, – сказал вдруг Маков.
Оба стояли, глядя друг другу в глаза.
Фёдор Михайлович слегка побледнел, потом кашлянул.
– Толпа любит кумиров, но редко понимает их, – проговорил Достоевский. – Думаю, что и некоторые представители власти испытывают на себе подобную «любовь». Что же нам остаётся? Только трудиться. Трудиться, как сталь, и… защищаться.
Теперь внезапно побледнел Маков. Он отчего-то оглянулся на дверь и тихо произнёс:
– Так вы… Latet…
Достоевский тоже оглянулся на дверь.
– Anguis in herba… – И, переведя дыхание, спросил: – А вы, Лев Саввич?..
– Тружусь, как сталь, и защищаюсь, – почти механически ответил Маков.
И оба, не сговариваясь, одновременно опустились в кресла.
– Лев Саввич, – сказал Достоевский, нахмурившись и доставая из кармана сложенный листок бумаги. – Вы, конечно же, знаете о покушении на Дрентельна.
Маков молча кивнул.
– И, может быть, думаете, что знаете больше меня…
– Вероятно, – пожал плечами Маков, насторожившись.
– В таком случае прошу уделить мне еще несколько минут. Вот, прочтите, пожалуйста, это. Записано со слов террориста, который и совершил покушение.
И Фёдор Михайлович протянул Макову бумагу.
– Вами записано? – спросил Маков.
– Да. Террорист приходил ко мне… на днях. Мне показалось – в искреннем раскаянии. Рассказ записан с его согласия.
Лев Саввич взял бумагу, начал читать. Брови его поползли вверх. Он бросил взгляд на Достоевского, который молча закуривал вторую папироску. Снова стал читать. И снова бросил взгляд на Достоевского…
* * *
Дочитав и сложив бумагу, Лев Саввич передал её Фёдору Михайловичу. Кашлянул и сказал:
– Вы знаете, что револьвер этого господина был заряжен холостыми зарядами?
– Догадываюсь.
– Вот как?
– Да, – Достоевский закашлялся, выпил воды из стакана, предложенного Маковым. Поднял на министра больные, усталые глаза.
– Да, – повторил он. – Скажу даже более: этот револьвер теперь у меня.
Маков неожиданно прихлопнул ладонями о подлокотники кресла, поднялся, прошёлся по кабинету.
– Моего ближайшего сотрудника Филиппова убили, когда он, по моему заданию, разыскивал карету Дрентельна. Мы хотели проверить, остались ли в карете пробоины от пуль… Ах, всё это опасно… Чрезвычайно опасно!