Убивец стоял, размышляя. От напряжения кирпич в руке начал крошиться.
– Так это ты в Петеньку стрелял? – спросил спокойный женский голос – низкий, грудной.
Убивец вгляделся. Точно, перед ним стояла баба! И в руке у неё был револьвер.
– Опять ты, мамзеля, значит, тут… Та самая, и сызнова с левольвертом, – как бы сам себе пояснил Убивец. – Недострелённая. Эх, жалко я тебя надысь не…
Больше он ничего не успел сказать: вспышка и грохот ослепили и оглушили его. Боли он не почувствовал, но почему-то руки и ноги отказались ему повиноваться. Он повалился набок. Борода зацепилась за кустики молодых роз.
– Выходите! – громко сказала женщина. – Дорога свободна! Да выходите же вы!..
Дверь снова открылась. Выглянуло испуганное лицо старой кухарки:
– Ой, Господи! – воскликнула кухарка и исчезла.
– Дайте огня! Жидков, зажги свечу! – послышался мужской голос.
Дама, опустив револьвер, решительно вошла в дверь.
Прошла через сени, увидела огонь, вошла в комнату прислуги.
Свечу держал тот самый альбинос, что приходил за записками Петеньки на Смоленское кладбище.
– Я террористка, – сказала дама. – Меня зовут Соня. Вас хотели убить так же, как убили Петеньку. Уходите!
– Мы готовы, – спокойно ответил альбинос. – Жидков! Беги на угол, пусть Яковлев подгонит пролётку…
– Нет, – возразила Соня. – В пролётке вас уже поджидают жандармы. Уходите огородами, на берег Невы. Там лодка, в лодке верный человек – я провожу. Только скорее, Бога ради. Кто-нибудь слышал выстрел, жандармы будут здесь с минуты на минуту.
Севастьянов кивнул.
– Вера, Тихоновна! Выводите мальчиков. Жидков! Баулы возьми!
Повернулся к Соне.
– Не знаю, как вас благодарить. И нужно ли…
– Не нужно. Нужно торопиться…
* * *
Убивец так и не закрывал глаз. Он беззвучно шептал одними губами: «Не бабье это дело, говорю же… Из левольверта палить…»
Он видел, как несколько человек вышли из дома и быстро двинулись через огород к калитке, за которой был узкий проулочек, отделявший одну усадьбу от другой.
Первой шла мамзеля с револьвером, за ней девица в дорожном платье и капоре; она вела двух мальчиков в долгополых, на вырост, шинелях. Потом с пыхтеньем спешил агент, нагруженный дорожными баулами. Последним шёл Севастьянов.
Убивец шевельнулся. Он понял, что в переулке появились жандармы: оттуда слышались восклицания и быстрый разговор.
«Упустят… Эх, упустят!» – подумал Убивец. С кряхтеньем достал из-за голенища нож. И, уже почти ничего не видя сквозь тёмно-красную пелену, застилавшую глаза, на слух, метнул нож в ту сторону, куда скрылись беглецы.
* * *
– Ну, Илюша, накуролесил ты, натворил делов… – Комаров говорил укоризненно. Илюша лежал в тюремной камере жандармского управления на Фонтанке. Камера была временно переоборудована в лазарет.
Убивец в исподней рубахе, покрытой бурыми пятнами, с перевязанным животом, пошевелил губами.
Комаров нагнулся, послушал. Вздохнул:
– Н-да… Хотя бы одного живым взять… Нет – Илюша постарался.
– Баба-то… – с усилием выговорил, наконец, Убивец. – Бабу-то взяли? Я, говорит, эта… Ну, которые крамолу замышляют… Сонькой звать.
– Спасибо, хоть это запомнил. Только Соньки той и след давно простыл. А вот самый важный для нас человек, по фамилии Севастьянов, в мертвецкой лежит с ножом в хребте. Врач до сих пор вытащить не может: по рукоять нож ты вбил. И откуда только сила-то у тебя… Ведь ты кровью почти истёк.
– А мы, значит, как кошки… Двунадесять жизней у нас… – прохрипел Убивец. Подумал и добавил: – Жаль вот, не велено было всех разом и порешить. Детишков-то давить – плёвое дело… Возьмёшь, это, его за шейку. А она ровно у гусёнка – хрусть…
Убивец внезапно закрыл глаза.
Веки у него были синими.
Комаров выпрямился. Лицо его выражало отвращение.
– Эй, караульный! Зови скорее доктора. Кончился он, что ли…
НАБЕРЕЖНАЯ ФОНТАНКИ, 16.
Май 1879 года.
– Садитесь, господин Суханов, – сухо сказал Комаров. – Значит, вы утверждаете, что оказались в Петергофе случайно?
– Именно это я и утверждаю, – ответил Николай. Голова у него была перебинтована, под глазами – темно-зеленые кровоподтёки.
– И в экипаж вместе с террористами сели случайно?
– Никаких террористов я не знаю… – хмуро отозвался Суханов. – По-моему, это именно меня за террориста посчитали. Приложили прикладом…
Комаров, как бы извиняясь, развёл руками.
– Согласен, перестарались. Однако у нас были все основания полагать, что в нанятом экипаже оказались террористы, коих и был отдан приказ арестовать.
– Арестовать, – повторил Суханов. – А может, поубивать?
Комаров поморщился.
– Убивать никто никого не собирался. Насколько я знаю, первым оружие достала террористка, известная нам под именем Надежды Степановой, а также «Соньки».
– И как это вы оружие разглядели в темноте-то… – заметил Суханов и осторожно потрогал голову.
– Ну, вы же как-то разглядели…
Комаров покопался в бумагах, вытянул лист.
– Вот показания. По свидетельству жандармов Яковлева и Скоробогатова, выглянув из экипажа, вы крикнули: «Ловушка, жандармы!»
Суханов промолчал.
– Так кричали вы это, или нет?
– Не помню, ваше превосходительство, что я кричал. Только в темноте всякое могло померещиться. Если бы я закричал: «Караул, убивают!» – господа жандармы это тоже на свой счёт бы приняли?
Комаров взглянул на писаря, жандармского унтер-офицера. Покивал.
– Тем не менее, вы крикнули не «Караул, убивают!»… Хотите очной ставки с Яковлевым и Скоробогатовым? Или довольно будет их запротоколированных показаний?
Суханов подумал:
– Честно сказать, я не помню, что кричал. Обстановка была такая – что угодно могло прийти в голову…
– Однако, ловко… – Комаров пододвинул к себе бумагу. – Желаете взглянуть на показания указанных жандармов?
– Не желаю…
– Таким образом, вы признаёте, что крикнули именно «Ловушка, жандармы!», а не что-то иное. Правильно я вас понял?
– Понимайте как хотите.
Комаров построжел.