Нельзя никому верить на этом свете. Никому. И внутреннему голосу, который твердит вопреки разуму, что, может, все обойдется на этот раз, тоже нельзя доверяться. Я это сделала в одну злосчастную минуту, и вот смотрите, что из этого получилось!
О, это ужасно! Все мои предположения о Ньюгейте не оправдались. Я думала, что это ад. А оказалось, что гораздо страшнее. Я думала, что нет ничего отвратительней смерти, но ожидание ее в этом кромешном ужасе стократ хуже. Как я теперь сожалею о том, что не послушала себя и Корки.
А ведь он за день предупреждал меня и так умильно упрашивал оставить мое ремесло, что я сказала себе: «Все, хватит, это в последний раз. Действительно в самый последний раз».
Уж больно Корки мне напомнил мои молодые годы, когда, совсем еще крошкой, я ухаживала за ним, учила его всему тому, чему должна была бы учить своего маленького сыночка, оставшегося теперь сироткой.
Что сделается с моим сыночком, когда некому станет платить той женщине за его пищу и кров? С виду-то она вполне добра и приветлива, и малыш мой привязался к ней, а ведь дети чувствуют хорошее отношение.
О, они все чувствуют! Никто не говорил маленькому моему, что я его мама, а как он бежал ко мне всякий раз, когда я навещала его, как поворачивал ко мне свое личико, как крепко его тоненькие ручонки обнимали меня за шею!
Теперь только пеньковая веревка и обнимет меня. Как страшна смерть, и именно такая. Господь по справедливости воздает мне за грехи мои. Но не совсем, о нет! Я никого не лишила жизни, даже никого не лишила последнего куска хлеба или последней возможности пропитания. Я брала только то, что по рассеянности или разгильдяйству мне подсовывалось под самый нос.
И поделом было нерадивым слугам, оставлявшим без присмотра прилавки, корзины с добром или вещи. Поделом было рассеянным хозяйкам и распутным лавочникам, грешившим в задних комнатах, оставив на разграбление свое добро. Поделом кабатчикам, выставлявшим свое серебро напоказ и не следившим за мальчишками, должными убирать его со столов после посетителей.
Теперь за них всех расплачиваюсь я. А ведь я такая же жертва, как они сами. Может даже, я пострадала еще больше. Их матери не рожали их перед собственной казнью, изрыгая хулу на небо и справедливый суд. Не передали их в младенчестве из одной тюрьмы в другую – к злобной и жестокой женщине, мучившей безответных малюток.
Нет! Несправедливо со мной обошлась эта жизнь. Ни у кого нет большего права роптать на жестокий рок, чем у меня, бедной и несчастной. Я только и делала, что пыталась выжить в этом суровом мире. Разве есть моя в том вина, что мне хотелось жить? Разве виновата я, что не умерла при моем несчастливом рождении или пережила трех моих несчастных мужей? О, горе мне, горе!
Если бы не Корки, я бы сошла с ума в первый же день пребывания в Ньюгейте. Да благословит его Господь за то, что он помогает мне. Даже если ему не удастся меня спасти (да и кому удалось бы, безумная?!), он уже отплатил мне за все добро, которое ему сделала я, тогда, в те далекие дни! Никто не относился ко мне лучше, чем он, этот бедный маленький подкидыш.
Беседа
– Бетти, скажи, ты считаешь, есть Бог и Божественное провидение?
– Я искренне верю в Бога нашего Иисуса Христа и всех его святых. И в справедливость и Провидение тоже. Но не со всеми оно поступает по делам их. Меня никак нельзя казнить. Нет, о нет!
– Разве ты не грешила?
– Кто не грешил? Но всегда это было вынужденно, а не по велению сердца.
– Детство и правда было тяжелым?
– Корки многого не знает, а ведь он считает это время самым жестоким в своей жизни. Сколько мне пришлось мерзнуть, сколько вынести позора и унижений!
– Расскажи, как тебе удалось войти в такое доверие к хозяйке пансиона?
– Это была страшная женщина, вот кого надо в Ньюгейт навечно! Она совратила меня. Нам, девочкам, приходилось спать в одной постели, и мы привыкли к таким играм, но одно дело, когда грешат дети, невинные и несчастные, которым всего-то и хотелось, что согреться и получить капельку любви от такого же несчастного создания. А другое дело, когда ребенка заставляет этим заниматься взрослая женщина, в чьей полной власти он находится.
– Это ужасно и печально. Как тебе удалось выжить самой и спасти Корки?
– Поистине чудом. Что-то проснулось в сердце этого дракона, видимо, и у них бывает сердце. Она стала бояться меня, ей стало стыдно за грехи ее. Возможно, такое влияние на нее оказал удар, который она как-то перенесла. После этого она стала просить у меня прощения и даже дала немного денег. Но я уже стала к тому времени совсем взрослой и не позволила бы вертеть собой.
– А зачем вообще тебе понадобилось спасать Корки?
– Мне стало невыносимо жаль это бедное создание. Ведь, если бы не я, смерть его была бы неизбежной. Несчастный сынок прекрасной леди, на которого я заменила Корки, был в куда лучших условиях, хотя тоже и внебрачным, так какая ей разница, ее ли сын пользуется благодетельством или совсем другой мальчик. Только не верю, чтобы она не почуяла подмены. Нет, не такое у нас, матерей, сердце. Ума не приложу, зачем она продолжала делать вид, но, видимо, ей это было нужнее, чем правда.
Корки
Корки. Уильям Коркдейл. Молодой человек, двадцати семи лет. Худой, жилистый. Темные глаза круглого рисунка, тонкая переносица, короткий нос. Темные волосы коротко пострижены – в те времена мужчины носили парики. Иногда заметна хромота (его подкинули к дверям прихода уже с переломом бедра), нога постепенно залечена.
Маленький рост и худоба объяснимы как плохой наследственностью (ведь его родителями были служанка и вор), так и жестоким недоеданием в младенчестве. В те времена богачи, аристократы, питавшиеся отменно и самыми лучшими продуктами, были заметно выше ростом, чем простые люди.
Подвижные черты лица, горькая складка у губ. Вообще, на его лице постоянно присутствует сардоническая мина, которая сменяется только томным, скучающим видом. Его Корки принимает, находясь в обществе.
Корки побаиваются и за острый язык, и за виртуозное владение шпагой, на его счету несколько дуэлей, не доказанных благодаря его ловкости и везению, иначе не избежать бы ему виселицы.
Очень сильные кисти рук, натренированные постоянным фехтованием. Левша, но шпагой владеет обеими руками. На правой кисти руки шрам, тянущийся от большого пальца к запястью, – типичное ранение для фехтовальщика.
Двигается медленно даже в бою, растягивает движения и приволакивает ногу, создавая ложное впечатление усталости. Походка плавная, скользящая, «кошачья».
Внимательный взгляд его темных глаз из-под полуприкрытых век настораживает действительно сообразительных окружающих, внушая тем мысль о скрытой силе и недюжинном уме.
Зубы белоснежные, вообще, он отличается необыкновенным для того времени пристрастием к чистоте, как медик и как ребенок-сирота, особенно ценит отсутствие грязи. Так же родом из его бедного детства любовь к дорогой одежде. Почти все деньги, разными путями попавшие в его руки, превращаются в предметы туалета.