Посреди ночи раздался крик. Потом снова. Кричала явно женщина, причем с того берега ручья. Никакой реакции со стороны населения этого берега не последовало, хотя не слышать криков хьюгги никак не могли. Впрочем, это был, кажется, не призыв о помощи, а просто крик боли.
Спать дальше Семен, разумеется, не мог. Минут пять-десять он слушал этот концерт, а потом поднялся на ноги. Но раньше, чем он успел перешагнуть через свою ограду, перед ним возникли тени хьюггов. Это были, конечно, его конвоиры, а не местные жители. И возникли они здесь явно с целью его не пустить. Честно говоря, он и сам не знал, куда и зачем собрался. Это что-то вроде рефлекса – раз кричат, значит, надо идти на помощь. Кому и как он может помочь в почти полной темноте, Семен как-то не задумался. На его вопрос «кто кричит и что происходит?» хьюгги залопотали возбужденно, но очень тихо – так, что он практически ничего не расслышал. Кажется, пытались объяснить, что происходит какое-то великое таинство, связанное с женщиной, и никто не должен двигаться с места, иначе будет что-то нехорошее. Семен немного успокоился: в конце концов, это чужой поселок, и пусть они живут так, как считают нужным, – он-то здесь при чем?
Он остался на месте дожидаться дальнейшего развития событий. Ничего он не дождался, кроме того что, после некоторого затишья, раздались новые звуки, похожие на детский плач.
«Ну и дурак же я, – вздохнул Семен. – Все никак не привыкну, что живу здесь, а не приключенческий роман о самом себе читаю. Нет бы сначала подумать, а потом шевелить конечностями! Что это может быть? Ну, вспоминай! „Запретная зона“ возле поселка, на ней какое-то жилище… Женские крики, детский плач… Да ничего особенного: до того, как „белые“ люди начали активно разваливать жизненный уклад всевозможных „дикарей“, они успели многократно описать этот распространенный обычай. Женщина, собирающаяся рожать, удаляется куда-нибудь в сторонку, где и производит ребенка. Иногда в одиночестве, реже ей помогает кто-то из старух. Часто роды происходят в нарочито антисанитарных и суровых условиях – чуть ли не на снегу. Иногда после этого женщина некоторое время считается „нечистой“ и не может показываться в селении. Или над ней должны быть произведены какие-то обряды. В общем, очередной ужастик из жизни первобытных – веский аргумент для миссионеров в пользу необходимости обращения этой публики в истинную, единственно верную и гуманную веру. Те же, кто христиан не любит, а туземцам сочувствует, пытались объяснить этот обычай тем, что, мол, людям, живущим в суровых условиях, нужно сильное потомство, и искусственный отбор начинается прямо с момента рождения. Черт их всех разберет, – думал Семен засыпая, – завтра разберемся. Точнее, уже сегодня».
Утром в поселке, если его можно так назвать, началась предпраздничная суета, если, опять-таки, ее можно таковой назвать. По-видимому, все или почти все население оказалось на улице. Они что-то делали возле кострища и у воды. Некоторое время Семен наблюдал за ними, но понять смысл их действий не смог и решил ограничиться демографическими наблюдениями.
Взрослых мужчин и юношей он насчитал десять человек, включая Тираха, но стариков среди них не было или, может быть, таковыми следовало считать «пожилых» мужчин в возрасте начальника конвоя – лет тридцать, наверное? Семен стал рыться в памяти и выцедил оттуда, что, судя по найденным археологами останкам (а их не так уж и много для корректной статистики), не более половины неандертальцев доживало до двадцатилетнего возраста (у кроманьонцев – две трети!) и лишь один из двух десятков – до сорока лет (у кроманьонцев – каждый десятый). Удивление вызвало малое количество детей и женщин. По представлениям Семена, у народов, ведущих, скажем так, допромышленный образ жизни, на каждого взрослого мужчину должно приходиться не менее трех-пяти домочадцев. По данным науки, это вроде бы необходимый минимум для простого воспроизводства населения. Сосчитать малышню оказалось довольно трудным делом (возможно, кто-то был посчитан дважды), но ее вряд ли было больше десятка, и только четыре женщины детородного (условно!) возраста.
Последние мало походили на кроманьонских дам и еще меньше – на былых современниц Семена: «И дело даже не во внешности, а… Сразу и не скажешь… Манера двигаться, говорить… В общем, был такой старый развеселый фильм – „Гусарская баллада“. В нем переодетая соответствующим образом девица долгое время кантуется в обществе лихих вояк, а они даже не догадываются о ее половой принадлежности. Так вот: брехня это! По-моему, такое невозможно в принципе. И дело тут не в формах тела, голосе и растительности на лице. В женщине всегда есть что-то такое, чего долго утаить нельзя, что не спрятать никаким гримом, не устранить никакими репетициями и тренировками: манера двигаться, смотреть, реагировать. В общем, нечто исконно женское. Встречаются, конечно, мужеподобные особи, у которых это „женское“ отсутствует почти полностью, ну так они и женщинами не воспринимаются, а выглядят уродками при любых внешних данных.
Хотя с другой стороны… Если подходить к вопросу объективно… Разные народы в разные эпохи предъявляют к женщинам различные требования. У одних красивыми считаются черные брови, у других – черные зубы (кажется, и такое бывает!). Скажем, у израильтян девушки за милую душу служат в армии и полиции, а вот на стройке ни одну не встретишь – даже в качестве начальника низового звена. Зато традиции демонстрировать свою сексуальность при каждом удобном случае у них нет – они и так красивые. А у наших женщин такая традиция есть, зато они работают на ремонте дорожных покрытий, кладут кирпич и льют бетон.
В общем, можно предположить, что секса в палеолите, скорее всего, нет. Иначе бы кроманьонские и неандертальские бабы так не выглядели. Может быть, где-нибудь доживают свой век Homo erectus, но и у них вряд ли дело обстоит лучше. Так вот, местные красотки внешне отличаются от своих мужиков только, пожалуй, ростом и наличием молочных желез. Ну, и прически другие: вместо двух – десяток косичек, которые, наверное, не расплетаются годами. А так – телосложение схожее, а лица безбороды и у тех, и у этих».
Неместные хьюгги – члены конвоя – сидели на своем месте смирно. Было похоже, что покидать его им запрещено или они сами этого не хотят. Во всяком случае, они успели изрядно нагадить в непосредственной близости от своего местопребывания. «Вот уж фигушки, – решил для себя Семен. – Со мной этот номер не пройдет! Если хозяева хотят, чтобы я находился здесь, а не где-то еще, – это их право. Но вот гадить тут и жить неумытым я не буду. Как советовал Макаревич: „Не стоит прогибаться под изменчивый мир – пусть лучше он прогнется под нас“. Мир-то, конечно, не прогнется, но я и так тут достаточно одичал».
Семен взял посох, смело перешагнул через границу своей резервации и направился к ручью, целясь выше по течению, чем расположена жилая территория хьюггов. Реакция хозяев на его появление была в общем-то ожидаемой: мужчины, женщины и дети не то чтобы от него шарахались, а раздвигались, отходили подальше и терпеливо ждали, когда он уйдет. Голые чумазые детишки с раздутыми животами смотрели с явным любопытством, но подходить не решались. Семен не удержался, подмигнул карапузу, азартно ковырявшему в носу, и процитировал Есенина: