— О, я был там два года назад, после гонки. Мерзкий городишко — грязь, пыль и тощие собаки на улицах. Какого черта вы там делаете, Патрик? Северо-Американские Соединенные Штаты — вот страна, где надо жить! Давайте поговорим об этом немного позже, мне надо доложить капитану. — Ричардсон уже снова унесся прочь и бросил Павла в одиночестве.
Лючные крышки лежали на палубе, аккуратно сложенные внутренней стороной вниз, — Павел убедился в этом лично. Он даже потрогал чуть влажное дерево и заглянул в трюм. Там, в полумраке, виднелись ряды бочонков — драгоценный груз «Марии Селесты». Одна тысяча семьсот бочонков ректификованного спирта — это вам не керосин. Но закрыты они, похоже, не герметично, раз спирт начал улетучиваться, характерный запах, несмотря на проветривание, еще очень резок. И не просто улетучиваться, а взрываться. «Нет, это были не пираты. Кто угодно, только не они. Ни один здравомыслящий флибустьер не оставил бы дрейфовать посреди океана судно, груженное спиртом», — еще одну версию Британской адмиралтейской комиссии Павел с чистой совестью сбросил со счетов. Так, а что тогда остается…
Павел обернулся на шум — вдоль борта навстречу ему быстро шел помощник капитана. А следом шагал, глядя себе под ноги и одновременно в сторону, врач — господин фон Штейнен. И на вопросы Ричардсона он отвечал нехотя, после длинных пауз, так, словно делал над собой усилие и заставлял себя говорить. Да и сами слова он будто выплевывал, на собеседника не смотрел и все озирался по сторонам.
— Вы уверены? — резко остановившись, выкрикнул Ричардсон, и врач затряс сивой головой.
И попытался сбежать, но помощник капитана ловко схватил фон Штейнена за рукав сильно измятого коричневого пиджака в клетку.
— Да, да, я же говорил вам, от этой заразы нет лекарств. Я не знаю, где он мог подцепить ее, все признаки налицо. Повышение температуры после сильнейшего озноба, мышечные боли, резкая слабость, головная боль, головокружение, загруженность сознания, кровавый кашель… Надо избавиться от него, и немедленно. «Была рука Господа на городе — ужас весьма великий, и поразил Господь жителей города от малого до большого, и показались на них наросты», — с подвыванием, загробным голосом произнес врач.
Он стянул с носа очки, сложил блестящие погнутые дужки и с третьей попытки затолкал их в нагрудный карман своего пиджака. И дернулся слабо, пытаясь вырваться, но Ричардсон был начеку:
— Вы должны пойти со мной к капитану. Да, и не возражайте. Вы судовой врач, вас взяли на корабль на этих условиях, так что докладывать о смерти Эндрю Джиллинга будете именно вы. — Помощник капитана заставил врача развернуться и потащил за собой.
— Подождите, — сопротивлялся фон Штейнен, — дайте мне время, я доложу ему, обязательно, но немного позже. Поймите, мне нужно подготовить бумаги…
Слово «бумаги» оказалось решающим — Ричардсон ослабил хватку, и врач быстро воспользовался моментом. И, как краб, боком, не оглядываясь, побежал навстречу Павлу. Остановился, опустив на бегу голову, словно наткнувшийся на натянутые всадником поводья конь, потоптался на месте и начал отступать назад.
— Пауки, здесь не обошлось без моих паучков, очень похоже на их работу. Но они давно покинули меня, разбежались, а им нельзя уходить, здесь слишком холодно и сыро для них. — Фон Штейнен прекратил бредить, только врезавшись спиной в мачту.
Павел и Ричардсон — каждый со своей стороны — молча наблюдали за метаниями врача. Затем помощник капитана развернулся и быстро зашагал прочь, а фон Штейнен, дождавшись его ухода, ринулся к трапу, ведущему в трюм. Павел не отставал, он рванул следом, но тут же отстал — качка помешала ему хорошенько разогнаться. Да еще приходилось лавировать между снастями, поэтому в темном подпалубном помещении Павел оказался значительно позже врача. А тот уже успел исчезнуть, вокруг было тихо, слышался только приглушенный переборками и покрытым медью корпусом бригантины плеск волн и скрип досок обшивки. И тихий, еле слышный характерный звон — он раздался справа. Павел на цыпочках двинулся в ту сторону, миновал дверь своей каюты и подкрался к соседней. Ее не захлопнули, видимо второпях, между створкой и косяком осталась приличных размеров щель. Павел прижался спиной к стене, быстро, «маятником», качнулся вперед и вбок, и так же стремительно убрался назад. Этих мгновений ему хватило, чтобы увидеть, как врач, повернувшись спиной к двери, пьет что-то из горлышка бутылки темного стекла — быстро и жадно.
И явно это что-то — не вода и не молоко. И даже не кока-кола, ее еще не успели изобрести.
«Интересное кино. — Павел сделал несколько шагов назад, вошел в свою каюту и плотно закрыл за собой дверь. — Так, что у нас получается? Эта темная лошадка в соседней каюте выдает себя за врача. Он такой же врач, как я солист ансамбля народной песни и пляски, — в этом можно не сомневаться. Но не в этом дело. Эндрю Джиллинг, второй помощник капитана, что с ним? Он явно умер от болезни, а одна из версий тех лет гласила, что причиной всего произошедшего с „Марией Селестой“ стала страшная болезнь, а именно чума, но началась она якобы в матросском кубрике. Капитан Бриггс узнал о болезни и, стремясь уберечь свою дочь, жену, себя и офицеров, запер матросов в кубрике. Но им удалось вырваться из заключения, и тогда они в свою очередь закрыли капитана в кормовой надстройке, заколотив даже окна. В отчаянии больные матросы вскрыли носовой трюм и добрались до груза. Пытаясь найти забвение в спирте, моряки перепились и уснули. Бриггсу с офицерами удалось выбраться из кают через верхние световые люки. В спешке они спустили на воду единственную шлюпку, которая потом погибла во время шторма. Оставшиеся на бригантине матросы предпочли, чтобы не мучиться, покончить жизнь самоубийством и выбросились за борт. Другие сторонники этой версии писали, что, напившись, матросы убили капитана и офицеров и, выбросив их тела в море, пытались добраться на шлюпке до одного из Азорских островов. Но шлюпку опрокинул начавшийся шторм, и моряки погибли. Если все это окажется правдой, то самое интересное еще впереди. Продержаться бы до этого момента, чтобы увидеть все собственными глазами… А кстати, сколько еще осталось?»
Павел рефлекторно приподнял рукав пиджака и посмотрел на запястье левой руки. Ну да, швейцарские часы остались в камере хранения лаборатории Сколкова. Значит, будем ориентироваться по солнцу и по времени суток. Его забросили сюда утром, а сейчас уже почти полдень. Время идет очень быстро, жаль, что эти умники не придумали, как увеличить срок пребывания в прошлом, за двадцать четыре часа можно не успеть…
Мысль прервал шум, донесшийся из коридора, — звуки тяжелых шагов, тихие голоса и жутковатый негромкий шорох. Павел приоткрыл дверь и рассмотрел в полумраке «похоронную» процессию — два матроса несли тяжелый, завернутый в парусину сверток. Шедшего первым человека Павел уже знал — это был один из матросов в подобравшей его шлюпке, с серьгой в ухе. Лица второго Павел разглядеть не успел — в коридоре было темно, к тому же люди торопились поскорее избавиться от груза. Они быстро вытащили тело Эндрю Джиллинга по трапу на палубу и скрылись из виду. За спиной что-то негромко хлопнуло, и Павел рывком обернулся. Но это оказался врач — он вышел из своей каюты, захлопнул дверь и, гордо выпрямившись и задрав снова украшенный разбитыми очками нос, прошествовал мимо Павла. Тому пришлось вжаться спиной в шершавые сухие доски обшивки, чтобы пропустить фон Штейнена к выходу. И этих нескольких секунд хватило, чтобы рассмотреть, что волосы у врача не выгоревшие на солнце и не светлые от природы, а седые, как у древнего, прожившего долгую жизнь старика. Врач сноровисто взобрался по узкому трапу вверх на палубу вслед за матросами, тащившими покойника, и исчез из виду. И все снова стихло, только хлопали высоко над головой паруса, и в борта судна негромко и ритмично били волны.