— Мне надо уехать ненадолго. Когда я вернусь, мы с тобой поженимся, — это были его первые слова после того, как мощный порыв страсти был утолен, и они лежали обнявшись на широкой тахте в гостиной.
— Надо ехать? И когда? — она доверчиво прижималась к его груди, тихая и покорная, словно ласковый котенок.
— У меня билет на дневной рейс в Милан, — он говорил и продолжал гладить ее, боясь оторваться от этого совершенного, доступного и желанного тела, каждая клеточка которого дышала негой.
— Возьми меня с собой. Ну, нет, правда. Это же не сложно. Виза у меня есть. С билетами, я думаю, проблем не будет. Ну, пожалуйста, — она так преданно заглядывала ему в глаза, что он и сам подумал: «А почему бы нет?» — а вслух добавил: — Хорошо. Только, чур, мне там не мешать. Я все-таки по делу еду! — Она подпрыгнула от радости и принялась его тормошить. И снова объятия, переплетение тел, когда уже не ясно, где он, а где она. Они наслаждались друг другом, стараясь продлить это соитие, превратить его в нескончаемую сладостную муку.
Приблизительно в это же время самолет Ил-76, в грузовом отсеке которого находился Труваров, заходил на посадку. Евгений Викторович услышал звук выпускаемого шасси и понял, что его некомфортное и малоприятное во всех отношениях путешествие подходит к концу. Спустя какое-то время дверь отсека отворилась, и его ослепил яркий свет утреннего южного солнца. Дождавшись, когда начнется выгрузка ящиков с медикаментами и военной техникой, Труваров, как и было предусмотрено, смешался со служащими аэродрома. Занятые своими делами, они не обратили внимания на военного, помогавшего им с разгрузкой. Спустя какое-то время он направился к калитке, вышел на площадь и внимательно осмотрел стоящие на парковке автомобили — машины, о которой говорил Дин, не было. Он уже начал нервничать, когда заметил стоящий в стороне старенький уазик, а рядом с ним средних лет мужчину, явно кого-то поджидающего. Немного поколебавшись, он все же решился подойти к этому русскому внедорожнику, который вблизи выглядел еще хуже, чем показалось поначалу.
— Доедем до Мишлеша? — со страхом и надеждой в голосе спросил Труваров. Улыбка, открывшая его взору неровный ряд зубов, и рука, протянутая для рукопожатия, как-то сразу успокоили и сняли напряжение.
— Привет! Я Курбан! Тот машин сломался. Магомед тоже с ним. Звонит не успэль я. Давай садимся. Дин надо звонит, что все ОК! Он мой брат, — Евгений Викторович не стал мучить этого не очень хорошо говорящего по-русски человека лишними расспросами, сел на переднее сидение и захлопнул дверь. При этом дверь водителя почему-то открылась.
— Ничего! Не бойся! Это так, плохо закирвается. Потом зделаим, — и Курбан, провертев несколько раз стартер, от души газанул, выпустив изрядную порцию копоти и гари, и лихо рванул с места. Дорога была вполне приличной, двухполосной, правда, без каких-либо ограждений и разметки, что, однако, не мешало быстрой езде. Пейзаж за окном показался Труварову однообразным: неширокая равнина, покрытая зеленой травой, невысокие деревья вдоль обочины и силуэты гор вдали.
— Сейчас пока не очень красивый. В горы свернем, там увидишь, — Курбан уверенно вел вездеход, упруго подскакивающий на каждой кочке. Часа через два они свернули направо и поехали вдоль живописного ущелья. Дорога забиралась все выше и выше, уводя путников к горным вершинам, видневшимся на горизонте. Природа становилась все более живописной, воздух — чистым и разреженным. Труваров впервые был в этих местах и старался не упустить ни малейшей детали: ровные ряды садов, непривычную архитектуру сельских домов, доброжелательные лица людей, которые, поравнявшись с ними, вскидывали руки в приветственном жесте.
Чтобы гость не скучал, Курбан пытался найти в эфире какие-то современные мелодии, но Труваров попросил чего-нибудь национального, местного. Он был уверен, чтобы воспринять ту или иную культуру, нужно проникнуться ею. И лучше всего этому способствует погружение в национальный быт через характерную для него еду и музыку. Когда он писал свою книгу «Почему распалась Россия», то целую главу посвятил музыкальным пристрастиям российской элиты начала века, сделав небезосновательный вывод об утрате ею российских корней. И хотя с тех пор прошло более десяти лет, он готов был вновь подписаться под каждым своим словом:
«Музыка — постоянный спутник основных событий человеческой жизни. При этом у каждого народа она своя, неповторимая, соответствующая конкретному месту, традициям и обычаям, наиболее точно отображающая уникальность той или иной национальной культуры. Невозможно представить себе грузинский стол без мужского полифонического пения, азербайджанское чаепитие без заунывно-прекрасных мугамов, армянский праздничный обед без раздирающих душу звуков дудука, кавказскую свадьбу без зажигательной лезгинки, украинскую трапезу без гопака, русское застолье без частушек, залихватских казацких песен и цыганского хора! Совершенно очевидно, что афроамериканский соул отобьет аппетит у техасского рейнджера, заглянувшего в салун пропустить стаканчик виски, а столь милые американскому сердцу песни в стиле кантри не доставят никакого удовольствия итальянской семье, посетившей соседнюю пиццерию для традиционного воскресного ужина. Испанское фламенко в английском пабе будет столь же неуместно, как и шотландская волынка в ночном кафе Барселоны, греческий „сиртаки“ может привести в бешенство турка в стамбульском ресторане, арабский танец живота мало подходит для традиционного еврейского гешефта. У китайцев вообще все иначе: вместо привычного нам семинотного стана их музыкальный ряд включает пять тонов и называется пентатоникой. То же касается и японской, и корейской музыки, которая, хоть и мало понятна европейцу, безусловно, обладает удивительной красотой и самобытной прелестью. Просто слушать такую музыку надо не в украинском кабаке и не в русской бане, а желательно в соответствующем заведении, где вам подадут теплое саке, сливовое вино и собачью лапку, запеченную в морских водорослях.
Вообще, человеческая психика удивительно восприимчива ко всему, что касается звука, тона, лада. С помощью звуков мы способны ориентироваться в пространстве, отличать своих от чужих, грустить и радоваться. Две одновременно нажатые клавиши могут вызвать внутренний протест (до и ре) или приятный отзвук (до и ми). А для аккорда необходимо одновременное сочетание не менее трех звуков различной высоты, воспринимаемое слухом как звуковое единство. Взяли не ту ноту — и ухо режет. Гениальный Паганини умел с помощью звуков не только передать все человеческие эмоции, но и воспроизвести голоса практически всех животных, за что был причислен католической церковью к пособникам Сатаны. Человеческое ухо четко улавливает грусть минорного и радость мажорного лада. Непрошеные слезы наворачиваются на глаза при звуках „Реквиема“ Моцарта, сердце невольно замирает в тихой ностальгической истоме от первых строчек „Сиреневого тумана“, ноги сами собой пускаются в пляс при первых ударах барабана во время фиесты. Что-то сближает, а что-то и разъединяет все это невообразимое разнообразие окружающих нас звуков. Обобщить бы это, но… увы! Философия музыки так и не сформулирована, а знаменитый трактат Конфуция на эту тему безвозвратно утерян.
Каждая страна всячески поддерживает и развивает свои музыкальные традиции. В США лидируют певцы стиля кантри, наиболее любимые и народом, и элитой. Тираж выпускаемых ими дисков во много раз превосходит все, что производят поп-, рок-, джаз- и прочие музыканты, вместе взятые. Шотландские волынки сопровождают все официальные церемонии королевского дома Великобритании, французский шансон — любимое лакомство парижской богемы, итальянская элита предпочитает мелодичные песни, рожденные солнцем и морем своей родины. Попса есть. Но не она здесь правит бал.