– Чо ж невдомек-та, господин мичман? У вас тут все чудно, аж тоска берет. Сплошной рехламент и неволя!
– Это кому как. Многие за двадцать лет службы так привыкают к распорядку, что потом без него мучаются.
– То представить немудрено, – согласился Митька. – Не все холопы на волю рвутся, многим и под хозяином хорошо. Он и накажет за дело, он и накормит, а то и защитит.
– Ты прямо филозоф, Митрий! – улыбнулся мичман. – По ведомости, коли помнишь, у нас на борту восемь матросов и десять солдат.
– Помню, конешно, господин мичман. Не разумею только, куды ж солдат столько?
– А это все устав, Митрий! Матрос на флоте должен работать с парусами, иные обучены стоять вахты у штурвала и склянок. С оружьем – с фузеями да пушками – матрос обхождения не знает, на то есть солдаты и канониры. Течи устранять, паруса чинить, по дереву или железу ладить им тоже не положено – на то мастеровые на судне имеются.
– С этими мне внятно. А солдаты на что? Воевать-то с кем? Сколь лет на Камчатке прожил, а не припомню, чтоб по морю какой ворог плавал – киты да моржи с тюленями только.
– Так капитан порешил. Понимаешь, пока мы через Сибирь ехали, всех людей бывалых расспрашивали. И сказывал нам бывший приказчик анадырский, будто живут на краю земли чукчи – зело немирный народ. Вот из опасения за тех чукчей солдат столько и взяли. Не дай бог в их земле зимовать придется.
– Наслышаны мы про них, ох наслышаны…
– Вот и считай теперь: коли два матроса при румпеле стоять будут да два на склянках через вахту, на паруса четверо останутся. Людям есть да спать надобно, а потому получается, что более двоих зараз на паруса не поставить. Хорошо, если фордевиндом идем или в штиле стоим, а если галсы менять каждую склянку надобно?
– Чо ж капитан-та мыслил? – резонно поинтересовался служилый.
– А бог его знает! – вздохнул мичман. – Расклад-то по служителям он с нами не обсуждал. А теперь вишь что получается…
– Во смех-то: народу на корабле – не протолкаться, а дело творить некому! – удивился служилый.
– В том-то и беда, – согласился Чаплин. – Надо б солдат к матросскому делу приспосабливать, иначе плыть мы будем до первого шторма. А там – рыб кормить отправимся.
– Так научи людей, Петр Аврамыч, – наивно посоветовал Митька. – Дело-то, кажись, обчее. Ить все потонем!
– А без приказа не могу, потому как нарушенье устава кругом выйдет, – объяснил мичман. – С сей бедой ходили мы с лейтенантом к Берингу. Однако ж не внял капитан – обругал нас и выгнал…
Митька задумался: играть ли ему в предложенную игру, а если играть, то как? Его явно втягивают в разборки между высшим командованием, считают, что он имеет какое-то влияние на Беринга. Это, безусловно, льстило его самолюбию, и он решил, что играть, конечно, надо, но лучше сильно не мудрить – чем меньше врешь, тем к правде ближе.
– Кажись, никто нас тут не слышит, господин мичман? – робко поинтересовался служилый.
– Сейчас – нет. Сказать что-то хочешь, Митрий?
– Не я хочу, а бес мой.
– Бес?! – удивился Чаплин.
– Да прозываю я его так, а кто он на самом деле, не ведаю, – пояснил казак. – Слушать будете?
– Давай послушаем.
– Ладно, – резко сменил тон Митька. – Ты для чего мне это рассказываешь, Петр Авраамыч? Решил, что я Берингу на ушко дельные слова нашепчу? Точнее, проверить желаешь, нашепчу или нет?
– Да кто ты такой, Митрий?! – вскинулся мичман. – Как смеешь?!
– Скажу, таиться не буду, – злобно улыбнулся служилый. – Смею потому, господин мичман, что человек ты, кажись, хороший. А на чины и званья плевать я хотел! В Большерецке на меня смертный сыск объявлен. О том господин Беринг знает. Только не ведает он, что страхом меня не повязать. Не боюсь я более никого и ничего. Я, считай, помер уже. Однако ж обещано мне капитаном, коли благополучно сплаваем, от вины меня избавить, от клевет вражьих оборонить. В се обещанье я не верю. Может, и оборонит, а может, приказчику отдаст за ненадобностью. Вот я тебе, Аврамыч, все сказал – как на духу. Дальше зри сам, дружить со мной али как!
Чаплин смотрел на подчиненного с удивлением и даже некоторым испугом: эмоциональная и интеллектуальная загруженность его сообщения явно не соответствовали представлениям ученика Академии о дремучем невежестве сибирских служилых.
– А к Берингу я напрошусь – хоть прям щас! – добил его Митька. – И про матросов скажу! Коль меня капитан послушает, ты, господин мичман, от матросской службы меня уволь – не лежит душа!
– О тебе речи не было, – растерянно пробормотал Чаплин.
Высочайшее разрешение было получено, и обучение началось. В первую очередь оно затронуло подвахтенных солдат. Очень быстро выяснилось, что охотников добровольно «сменить профессию» нет. Чтобы работать с парусами – поднимать, опускать, менять их положение, – человек должен как минимум запомнить полтора десятка названий снастей и хоть немного понимать их устройство. Парусов было только пять: три косых – гротсейль, фоксейль, клифоксель и два прямых – бифоксель и топсель, а вот снастей для манипулирования с ними – гораздо больше, и все имели свои названия. Солдаты их упорно путали, хватались не за те веревки, начинали травить то, что надо было выбирать, и так далее. Командирские взывания о том, что все мы «в одной лодке» и судьба у нас общая, никакого отклика не получали. Рядовой состав плыть куда-то в неизвестность ни малейшего желания не имел (да и откуда ему было взяться?!) и уж тем более не желал стараться сверх регламента ради какой-то возвышенной цели. Пришлось применить испытанный способ улучшения памяти и усиления радения рядовых служителей. До кошек или шпицрутенов, правда, дело не дошло, хватило и линьков – веревок с узлом на конце. Удар таким линьком по голой спине кожу не рвал, но оставлял приличный рубец…
* * *
Потянулись дни корабельной жизни, которые поначалу размеренными назвать было никак нельзя. Начал свою жизнь и вахтенный журнал.
В этом журнале должны записываться за каждый час направление ветра, курс, скорость хода в узлах и дрейф корабля; в конце суток, то есть в полдень, указываться широта и долгота, склонение компаса, пройденное расстояние. Кроме того, должны были быть перечислены паруса, которые нес корабль в каждый момент, все замеченные береговые ориентиры, течения, состояние погоды, любые мало-мальски значительные происшествия и так далее. Помимо этой заботы была еще мелкая докука – управлять, собственно говоря, кораблем. Причем не просто вести его, а вести, придерживаясь, по возможности, генерального курса.
Замысловатость этого дела Митька оценил довольно быстро и не мог надивиться ловкости своих командиров. Двигаться прямо туда, куда нужно, парусное судно могло только в случае, если ветер дул в этом «нужном» направлении. Такое совпадение случалось, конечно, редко. Обычно ветер дул под каким-нибудь углом. Поднимая и опуская паруса, закрепляя их под разными углами, можно было продвигаться вперед при любом ветре, даже встречном, но… с разной скоростью. То есть корабль плыл как бы зигзагами – то в одну сторону, то в другую, меняя курс и переставляя паруса. Иногда случалось за сутки непрерывного движения продвинуться вперед на шесть или восемь миль, а как-то раз получилось больше ста. Всеми этими зигзагами руководил вахтенный офицер – он отдавал команды рулевому и матросам. А в паузы диктовал Митьке текст для судового журнала. И служилый, прилепив воском чернильницу к доске, чтобы не убегала при качке, писал, писал, писал… И не было ему дела до морских просторов и таинственных берегов, проплывающих мимо.