Иван потряс головой.
– Простите, товарищ генерал, в голове каша.
– Каша – это плохо. – Болдин покачал головой. – Каша – это плохо. Ну, давайте, докладывайте, капитан.
Пограничник вышел вперед.
– Население ближайшей к нам деревни полностью уничтожено. Женщины, старики, дети. Даже собаки и кошки. Скотина и птица исчезли. Следов тяжелой техники на дорогах нет. Работала относительно небольшая, мобильная группа пехоты.
– Почему небольшая? – Лицо Болдина напряглось.
– Не натоптано. Это раз. А еще… нет значительных разрушений. Вообще разрушений нет. Все прибрано. Чистенько. Ни окон выбитых, ни дверей… Будто в гости пришли. Но везде какая-нибудь дурость.
– Не понял.
– Ну, странность какая-то. Вроде как все белье в доме сложено в подпол. Или вся утварь в печке. Или все чисто, а простыни в крови. И больше следов крови нет нигде, хотя кровать выглядит так… будто на ней свинью прирезали.
– Что с жителями?
– Все согнаны в один сарай… – Капитан запнулся. – И уничтожены. Разорваны.
– Как?.. – Болдин не понял.
– Ну, в клочья. Руки-ноги, кишки… И собаки там же. И кошки. И дети…
Лопухин почувствовал, как у него обильно пошла слюна и как тугой мерзкий комок подкатил к горлу. Иван задышал чаще и глубже, стараясь унять тошноту.
– Какие-нибудь надписи?
– Виноват, не понял, – теперь растерялся капитан.
– Ну, надписи на сарае? Или бумаги приколотые? Листовки? Просто… кровью, например?
– Не заметил… Не было.
– Не заметил или не было?
– Снаружи ничего, – подал голос Лопухин. – Я долго смотрел.
– А внутри не разобрать. Все залито, – добавил капитан. И успевшая отпустить Ивана тошнота снова поднялась к горлу.
– Понятно. Какие были ваши действия?
– Сожгли сарай. Хоронить там… нечего было. Какую смогли еду найти, ту собрали. Принесли вот…
– Хорошо. Сдайте дежурному по кухне. И отдыхайте. Завтра поутру снимаемся с лагеря. Пойдете впереди.
– Есть…
Вернувшись к Колобкову, Иван обнаружил, что тому стало еще хуже. Коля лежал, свернувшись калачиком у потухшего костра, мокрый от пота. Младшего политрука била крупная дрожь.
Иван сел рядом, не зная, как помочь другу. Смутно припоминалось, что когда-то, давным-давно, еще в детстве, мама отпаивала заболевшего Ивана не то малиновым чаем, не то отваром из каких-то трав. Да где та малина? А в травах Лопухин не разбирался. Впрочем, на дне вещмешка лежала в непромокаемом пакетике пачка грузинского чая.
– Хоть просто чайку сделать… – Иван укрыл Колобкова своей гимнастеркой, больше ничего под рукой не было. – Бабка одна говорила, что чаем все лечится… Лишь бы покрепче.
Лопухин собрал сушняк, сложил небольшой костерок и на двух камнях разместил котелок с водой.
– Сейчас все будет. Сейчас… – успокаивал Иван Колобкова. – Попьем чайку, и полегчает.
– Горячка, – сказал кто-то за спиной.
Иван вздрогнул. Обернулся.
Позади сидел на корточках тунгус. Смуглый, чуть раскосый, с внимательным взглядом черных глаз.
– Надо лечить. Помрет.
– Ты ведь из отряда… – Иван попытался вспомнить имя раненого лейтенанта, но не смог. – Ну… На охоту ходил. Эвенк?
– Тунгус. Юра. – Он протянул руку. – Только я не настоящий тунгус. Все спрашивают, из тайги? А я не из тайги. Я из Москвы. Приехал учиться.
– Куда?
– На артиста. Не поступил. После войны поступлю.
Он говорил с акцентом, короткими репликами – будто складывая незнакомые слова во фразы, взвешивал каждое, правильно ли встало. И только тогда выговаривал, с осторожностью, внимательно.
– Травы нужны. Помрет.
– Да где ж их взять?
– Там. – Тунгус Юра махнул рукой в сторону густого бурелома.
– Ты знаешь, какие?
– Знаю.
– Так помоги, скажи какие, я соберу! – Иван вскочил.
– Сиди. Я принесу. Так сказать не смогу.
Он встал и исчез за деревьями. Бесшумно, точно так же, как и появился.
Через некоторое время он приволок охапку каких-то травок, веточек и, кажется, коры. Молча подсел к костру. Дождался, когда вода закипела, и начал подкладывать травки в котелок, по одной, в какой-то особой, одному ему ведомой последовательности. Что-то шептал, бормотал на неизвестном языке, а Лопухин сидел, не зная, куда себя деть, чувствуя свою полную бесполезность.
Наконец тунгус снял котелок с огня и поставил его в специально вырытую ямку.
– Остынет. Давай пить. Но следи… Одного нельзя оставлять. Помрет.
– Спасибо! Чаю хочешь? У меня есть…
Но Юра только головой покачал.
– Не оставляй его сейчас. Следи. Его забирать будет. Шибко. Смотри в оба.
«Забирать» Колобкова начало через час. Дыхание сделалось частым, гимнастерка пропиталась потом, хоть отжимай. В сознание Дима не приходил. Только метался из стороны в сторону.
Лопухин удерживал друга, чтобы тот не скатился в костер. Шептал что-то успокаивающее, скорее для себя, нежели для Колобкова. И поил, поил его отваром. Сколько надо влить в больного, Юра не сообщил, а оставить Димку и пойти искать тунгуса-москвича Иван не решился. Колобкова била крупная дрожь, изредка из-под закрытых век жутко показывались белки закатившихся глаз. Температура скакала, Дима становился то горячим, как печь, то холодным, будто мертвец. Иван уже успел пожалеть, что согласился на это народное лечение. Черт его знает, что там этот неполучившийся артист накидал в котелок. Может, в травах ошибся, а может, он вообще в этом деле не смыслит… Поди спроси. Где его искать, того тунгуса? Может, по лесу рыщет, зверей каких ловит, а может, уже дернул к чертовой матери да в плен сдался. Кто ж их разберет? Народ необразованный, хоть и в институт поступал…
Колобков свернулся в комок и заскрипел зубами.
– Тихо, тихо… – Иван подложил ему под голову свернутую гимнастерку. Укрывать Димку было бессмысленно, тот крутился так, что сбрасывал с себя все. – Все будет хорошо… А если не будет, я этого травника найду и заставлю мухоморы жрать, пока не подохнет. Все будет хорошо… Ты потерпи…
Димка словно услышал, застонал жалобно, перевернулся на спину и внятно произнес:
– Уберите когти.
– Чего?
Но Колобков только дрожал и дрыгал ногами.
– Мается, – сочувственно сказал боец, подошедший к костерку. – Мается…
– Ничего. – Иван придержал руки Колобкова. – Пройдет…