Но Лопухин в себя не приходил. Уже который день.
Лиза говорила что-то про отек и что надо подождать. Колька и ждал. Садился на небольшой березовый чурбак, что служил заместо табуретки, около импровизированной кровати, и ждал.
Иван лежал тихо. Он не метался, как горячечные, не бредил. Просто спал. И не просыпался.
В палатку вошла Лиза.
– Все сидишь?
Колька встрепенулся и неожиданно для себя принялся оправдываться:
– Я постирал все. И хворосту наносил…
– Да сиди-сиди… – отмахнулась медсестра. – Сиди. Все в порядке. Сейчас и раненых немного.
Она поправила одеяло у лежащего на соседней кровати Валеры. Тоже беспамятного. Валере осколок попал в голову, и по всему выходило, что он уже не жилец. Однако боец боролся с горячкой. И откуда только силы брались?
Еще в углу лежал потерявший ноги и равнодушный ко всему Лева. От него прятали любые острые предметы и веревки. Сослуживцы говорили, что до войны Лев танцевал в театре. Ездил с гастролями. И вроде бы ему даже бронь была положена. Но он ушел добровольцем. Спасти его и подавить воспаление удалось чудом, но этому чуду Лева не был рад.
Остальные, легкие, были распущены по отрядам, сидели у костров.
Лиза растерянно, как показалось Кольке, прошлась по палатке, потом подошла к парнишке.
– Послушай… – Она положила узкую прохладную ладонь ему на шею. Паренек замер. – Ты… Ты не подежуришь за меня тут? Я… Я ненадолго. Если что, я услышу, прибегу.
– Хорошо… Посижу.
– Вот и молодец! – обрадовалась Лиза, чмокнула его в щеку и исчезла, только качнулся полог.
Колька посидел немного. Встал. Проверил Валеру.
На душе было неспокойно.
«Интересно, куда она пошла? – Он почувствовал, как горит щека. – Ну, все-таки… Мало ли чего приключится. Я только посмотрю, быстро».
Колька быстро пробежался по палатке, заглянул в пустые глаза Левы. Снова поправил одеяло Валере.
– Я вернусь сейчас… – пообещал паренек Лопухину и выскочил на улицу.
Прохор Петрович благополучно спал, изредка о чем-то вздыхая. Колька осторожно, чтобы не будить, прокрался мимо. Выскочил из ведущего к лазарету окопа, осмотрелся.
«Куда она могла пойти?»
С одной стороны темнел густющий ельник. С другой деревья переплелись так густо, что ни пройти, ни проехать. Колька подумал и бесшумно нырнул под колючие ветви. По мягкому ковру из желтых иголок можно было идти совершенно бесшумно. Парнишка осторожно, чтобы, не дай бог, не сломать, отодвигал сухие ветки. Проскальзывал меж близко растущих стволов. Густо пахло смолой, иногда за шиворот сыпался всякий колкий мусор.
Несколько раз Колька останавливался, прислушиваясь. Менял направление. Снова пробирался. Как он ориентировался в темноте леса? К каким звукам прислушивался? Скорее всего, парнишка сам этого не знал. Просто обостренным чутьем он находил дорогу, сворачивал, иногда возвращался и наконец, отодвинув последние еловые лапы, застыл.
Молодая луна давала достаточно света, чтобы разглядеть на небольшой поляне двух человек. Лизу Колька узнал сразу. Вторым был какой-то красноармеец. Она держала в руках букетик полевых цветов. Он стоял чуть в стороне. Оба молчали, но Кольке показалось… Нет, он был уверен, что они разговаривают. Как могут говорить люди, имеющие одну душу на двоих, только разделенную на половинки.
Парнишка медленно отпустил ветку, присел, чувствуя, как прилила кровь к щекам. Как невыносимо душно сделалось в ночном лесу. И сердце… сердце колотится у самого горла, бьется птицей. Он закрыл глаза, стараясь успокоиться, остановить разбушевавшиеся чувства, еще непонятные, но уже такие сильные.
Кое-как выровняв дыхание, Колька сделал полшага назад, и тут совсем неподалеку кто-то завозился.
Паренек замер. Унявшееся было волнение всколыхнулось заново.
Кто тут? Зверь? Человек? И что хуже?
Колька застыл в неудобной позе. Подождал. И медленно повернул голову в сторону звука. В темноте ничего не разобрать: тени, ветки, коряги, еловые лапы…
Но кто-то был рядом. Теперь его присутствие ощущалось уже кожей, всей поверхностью тела. Все чувства кричали: «Где-то рядом чужой! Чужой!»
Колька осторожно, одним плавным движением, опустился на колени, пригнулся по-звериному к земле.
Рядом снова кто-то завозился. На этот раз Колька успел заметить движущийся силуэт и колыхающуюся ветку.
Мальчишка опустился на колкие, остро пахнущие иголки, замер. Прищурился. И на более светлом фоне освещенной луной поляны разглядел силуэт. Человек. Совсем-совсем рядом. Удивительно, что не он первым заметил Кольку. Видимо, был так увлечен процессом подглядывания, что забыл про все на свете. Или же не боялся ничего.
Колька разглядел винтовку. Кажется, немецкая.
«Неужто фашист?!»
Сердце замерло, но потом парнишка успокоился. С такими винтовками, трофейными, воевала половина дивизии. Тем более что на голове у мужика не было немецкой каски, да и одежда, судя по силуэту, нисколько не походила на форму.
И тут до слуха Кольки донеслось:
– Хороша краля…
Этот голос, сиплый, липкий, гнусный, заставил паренька возненавидеть всей душой этого человека. Столько накопившейся грязи было в этих простых словах. Столько… Колька даже поморщился от омерзения, будто с размаху вляпался рукой в еще теплое собачье дерьмо.
Он притаился, чутко прислушиваясь и едва дыша.
Вскоре парочка на поляне попрощалась. Лиза чуть смущенно сжала руки бойца. Тот поднес их к губам, но девушка уже исчезла – легкая, как туман. Молодой боец остался стоять на поляне, глядя вслед половине своей души.
Черная тень рядом с Колькой презрительно фыркнула. Поднялась. И, стараясь особенно не шуметь, двинулась вслед за Лизой.
Колька напрягся и тенью пошел следом. На поясе вдруг сделался очень тяжелым короткий охотничий нож.
Но… Лиза дошла до лазарета, нырнула под полог. А мужик, поглядывая по сторонам, обошел санчасть стороной и ушел к кострам. Да так ловко, что Колька не смог даже увидеть его лица. Только фигуру, показавшуюся очень-очень знакомой.
А младший политрук Колобков еще долго стоял на освещенной молодой луной поляне.
Рано утром в лазарет наведался сам Болдин. О чем-то поговорил с безучастным Левой. Тот кивал, соглашался, но взгляд его оставался пустым, мертвым. Спросил у Лизы про Валерку.
– Я думаю, выживет. Он сильный, – ответила та. – Сегодня ему уже лучше.
Это было правдой. За ночь горячка прошла, парень дышал ровно. Щеки начали розоветь.
– А наш журналист как себя чувствует? – Генерал подошел к Лопухину.