Лопухин пожал плечами.
– Значит, они не с нами борются.
– Вот именно, – Болдин шлепнул себя по колену. – Именно так я и думаю. Но в чем их цель? Уничтожить партизанский отряд – это так, второе направление удара. Где главное?
Лопухин посмотрел туда, где располагался лагерь. С пригорка был хорошо виден уменьшившийся лазарет. Из тяжелых осталось только двое. Кто-то не выдержал переходов. Кто-то погиб под бомбами.
– Когда я был там, в госпитале, я слышал, как бормочет немец. Он говорил «Ewige Flamme».
– Вечное пламя?
– Да.
– Вы знаете, наш стрелок, помните, Юрий Гантимуров?..
– Юра-тунгус?
– Да. Так вот, он утверждает, что видел нашего штандартенфюрера. И убил его.
– Кажется, припоминаю, – Лопухин кивнул. – Да. Когда-то давно…
– Получается, что мы захватили что-то действительно важное для немцев, – пробормотал Лопухин. – Кого-то важного.
– Да. И, я думаю, не только для немцев, – вздохнул Болдин. – Не только. – Ему снова припомнился Мехлис. – Нет ничего случайного.
К вечеру вернулась ближняя разведка. Все, кроме группы Кирпичева, ушедшей на юго-восток. И Болдин насторожился.
Потеря разведгруппы всегда опасна. Особенно в условиях партизанской войны, когда скрытность – самое главное оружие.
Человек слаб. Генерал Болдин не питал на этот счет иллюзий. Далеко не всегда возможно потратить последнюю пулю на себя. А уж если за тебя возьмется особый отдел, то и язык за зубами удержать не просто. Да что там – почти невозможно.
А значит, если Кирпичев не приведет своих людей в течение часа, придется поднимать лагерь. Карательной операции ночью не будет, но обложить лес, перекрыть дороги, а то и вдарить минометами немцы могут.
Однако через сорок минут из-за деревьев показались разведчики.
И не одни.
Вообще, у караульных, которые наблюдали эту сцену, сложилось впечатление, что разведгруппу Кирпичева привели. Подошедший на шум Верховцев увидел правильный конвой. Двое позади, чуть в стороне, двое впереди и еще двое замыкают впритирку к ведомым. Он мог бы поклясться, что еще парочка нешумных ребят движется по лесу. Уж очень медлительно идет по дороге основная группа, двигаются так, чтобы «лесовики» не отстали.
Хороший конвой, если бы только в роли ведомых не была группа Кирпичева. Сам лейтенант, человек, который не мог не понимать незавидного своего положения, шел впереди.
Верховцев вышел вперед. С некоторой, впрочем, опаской. Группа встала.
– Лейтенант! – рыкнул Владимир Филиппович. – Потрудитесь объяснить!..
– Это свои… – сказал подошедший Кирпичев. – Это…
Верховцев сдержанно зарычал. Лейтенант вздрогнул, вытянулся. Откозырял.
– Товарищ майор, разрешите доложить.
– Разрешаю.
– Во время проведения разведывательных действий столкнулся с красноармейцами. Которые, после допроса, оказались группой военной разведки Красной Армии.
«Интересно, – подумал Верховцев, видя неподдельную тоску в глазах лейтенанта, – кто кого допрашивал? А разведчики-то орлы! Не наши, конечно…»
Он вздохнул.
– Вольно. Кто у них старший группы?
Кирпичев растерянно обернулся. От ребят в маскировочной «березке» отделился один. Подошел решительно. Козырнул. Молча протянул документы.
Верховцев внимательно изучил бумагу.
– Старший лейтенант Ухохватов…
«Хорошая фамилия, – подумал Владимир Филиппович. – Очень верная. Нашего Кирпичева он за ухо ухватил, не придерешься».
Верховцев осторожно поскреб ногтем синие чернила печати. Глянул Ухохватову в глаза, не обнаружил ни тени волнения. Наоборот, увидел там даже некоторое понимание.
– Какими судьбами в наших лесах? – поинтересовался майор, сделав небольшое ударение на слове «наших».
– По служебной надобности, – улыбнулся Ухохватов. – Производили глубокую разведку тылов противника.
– Глубокую?
– Так точно, немец сейчас достаточно далеко выдвинулся. Так что вокруг вас тишина…
– Да уж… – вздохнул Верховцев. – Тишина… – Он засунул документы Ухохватова в карман кителя. – Пойдемте, лейтенант. Скажите своим людям, пусть отдыхают.
Старший лейтенант обернулся. Сделал какой-то знак рукой. Бойцы закинули автоматы за спину, кто-то принялся собирать ветки для костерка. Все молча.
«Серьезные ребята, – подумал Верховцев. – Пожалуй, у Кирпичева не было ни единого шанса».
Приблизительно через час Болдин передал Ухохватову плотный бумажный пакет.
– Вот это, товарищ старший лейтенант, передадите руководству. Лучше если генерал-лейтенанту Калинину. Это важно.
– Понимаю, товарищ генерал. Сделаем все, что в наших силах.
– И еще… У меня есть язык. Очень важный язык. Его во что бы то ни стало надо переправить через линию фронта.
Ухохватов кашлянул.
– Можно взглянуть?
– Конечно, пойдемте.
Вместе они направились к лазарету. Взглянув на Лилленштайна, что тихо лежал на носилках, Ухохватов покачал головой.
– Не возьму. Просто не дотащим. Там по-пластунски надо. Да еще лежать долго… Если бы не овражек тот, вообще не прошли бы. А немцы то ли про него не знают, то ли на минирование понадеялись. В общем, в таком состоянии мы его не донесем. Погибнет, да и нас под монастырь подведет. Это надо планировать отдельно. Может быть, коридор делать, если он такой важный…
– Важный. Очень важный. – Болдин почесал в затылке. Идея избавиться от Лилленштайна вертелась в голове давно. А тут такой случай подвернулся. – Немцы за него ох как дерутся… Продыху нет! И еще очень важно, чтобы он в руки к немцам не попал. Живой или мертвый, без разницы.
– Понимаю… – Ухохватов снова посмотрел в голубые, ничего не выражающие глаза Лилленштайна. – Нет. Не дотащим… А у вас радиостанция есть?
– Есть, – Болдин кивнул. – Немецкий трофей. Москву слушаем… Только передать ничего не можем. Сами понимаете…
– Конечно. Но у меня есть предложение…
Красноармейцы с Лилленштайном двигались медленно, обходя буреломы и овраги, заросшие лесом так плотно, что от земли неба было не видать. Вместе с ними шло десятка два бойцов. Часть из них прочесывала лес впереди, другие двигались в боевом порядке.
Лопухин шел рядом с носилками. Фон Лилленштайн лежал неподвижно. Иван поймал себя на том, что пытается поймать взгляд штандартенфюрера. То ли для того, чтобы понять, осознает ли пленный происходящее. То ли… На самом деле Лопухин и сам не знал, что же он ищет в заросшем щетиной, осунувшемся лице немца. Не было ни ненависти, ни страха. Только странное любопытство, упорное желание проникнуть под маску немецкого офицера и увидеть там… Что? Человека? Или черную тень, размытую и страшную? Или, может быть, страдающую, напуганную, изуродованную до неузнаваемости душу?