На площадке появляются попик и мулла. Попик немолод, изрядно потрепан и испуган, мулла уверен, дороден и полон достоинства.
– Зачем мы здесь? – хриплю Зорану в ухо, но тот не отвечает.
Скоро все прояснится. Откуда-то из недр башни на белый свет выволакивают высокого немолодого мужчину. Следом – паренька. Оба одеты в лохмотья, лица – сплошной синяк. У старшего перебиты ноги, младший еще стоит сам. Они пробуют что-то кричать, но их ставят на колени и затыкают рты.
Попик над их головами что-то тихо гундосит. Рядом крутится мулла. Кто они? Я задаю этот вопрос сначала Зорану, потом соседу. Мне не отвечают – сербы молятся.
Старшего из оборванцев подымают на ноги. Пожилой старикан в зеленом, до пяток расшитом халате и белоснежном тюрбане зачитывает грамоту. Это приговор. Я улавливаю знакомые слова: заговор, сопротивление, разбой, убийство… попрание, что-то еще. И в конце – «смерть».
Немолодого приговоренного о чем-то спрашивает мулла. В ответ мужчина крутит головой.
Двое подручных Али, поддерживающих смертника в стоячем положении, подтягивают его к плахе. Толстяк в красной повязке подымает ятаган. Минуту назад он рубил им тыквы – проверял заточку.
Взмах – и кисть правой руки отделяется от тела. Приговоренный воет, рвется из рук, но помощники толстяка знают свое дело – смертника прижимают к земле, обрубок перехватывают жгутом.
Зачем? Его помилуют? Я ослышался? Сербы в клетке не прекращают молитву. Значит, это не конец.
И точно. Воющего от боли смертника тянут к стене крепости, выходящей на город. Палач отходит к странной конструкции, напоминающей «журавля», которым в деревнях достают воду из колодцев.
Пленника обвязывают веревкой, пропуская ее под мышками, и поднимают в воздух. Он теряет сознание. Тем лучше – от животного воя уже подташнивает.
Я пробую молиться со всеми. Помогает. Голова понемногу проясняется.
Али смазывает заостренный кол, установленный в стене башни. Связанного, потерявшего сознание серба подтягивают на «журавле» и подвешивают над этим заостренным столбом. Двое помощников хватаются за ноги. Али отходит к закрепленному рычагу подъемного устройства.
Вой! Длинный, тягучий, нечеловеческий. Так кричат животные, когда их режут. Так кричат люди, когда их убивают.
Я был готов, думал, что готов, но меня бьёт дрожь и выворачивает. По рядам турецкой знати прошелся одобрительный говорок – удачно, видимо. Меня колотит, сербы вокруг молятся. Смертник орет на колу, когда помощники палача все глубже насаживают его.
Когда же я сдохну в этом страшном поганом мире?! Я не хочу справедливости, мести – просто сдохнуть… чтобы все прекратилось…
К палачу волокут младшего. Его глаза безумны – губы шепчут молитву, но глаза… глаза уже безумны.
Я прикрываю веки. Не хочу этого видеть…
Над ухом голос Зорана:
– Ты слышишь меня, русский?
Киваю.
– Сегодня позовешь тюремщика и потребуешь встречи с каракулучи. Кровавому Хасану скажешь, что все, что ты вез, ты закопал у Петроваца, на месте старого засохшего источника…
Он ткнул меня в плечо. Больно! Губы его шевелятся, будто он все еще шепчет молитву.
– Ты слышишь меня, русский?
Я киваю.
– Там глубокая балка, ее хорошо видно с дороги. Ты не ошибешься. Веди их по ней столько, сколько сможешь. Увидишь белый платок, привязанный к ветке, падай и лежи, как мертвый… Ты понял меня, русский?
Я снова киваю.
– Тебя теперь будут держать в отдельной камере, но ты, русский, не бойся, – голос его крепчает. – Мы еще повоюем.
Его прерывает вой – младшего смертника волокут ко второму столбу.
Когда вой стихает, сербы молятся.
Я молюсь вместе с ними…
– Мы с тобой хорошо понимаем друг друга, кяфир? – каракулучи спокоен, внешне спокоен, но его ус предательски дергается.
Чего они все хотят от меня? Что такое сделал тот, в чье тело забросила меня судьба и воля умирающего колдуна? Что вез? Список мятежников? Оружие? План восстания или час вторжения? Русские не высаживались в Адриатике – значит ли это, что слабость моя или неудача того, чью оболочку я занял, тому виной?
Вопросы, вопросы…
Тело ломает. Рука распухла, боль в переломанных пальцах пульсирует, глушит мысли, лишает разума…
– Мы с тобой правильно понимаем друг друга, неверный? – голос янычара доносится как через толстую подушку.
В углу Али Азик раздувает угли жаровни. В комнате и так духота, а тут – угли. Меня заливает пот. И мне все равно, чем это закончится. Утешает лишь то, что, по-видимому, сербы подготовят моим мучителям ловушку. Значит, смерть и муки будут не напрасны.
Янычар, господин Тургер-чорбаджи, ждет.
Я киваю…
Он доволен.
– Там…
Он замолкает и косит глаза на толстяка. Странно… Что же такого тайного я вез, что ты опасаешься своих же, османский ублюдок?
Каракулучи подбирает слова. Али все также ворошит угли.
Когда же я сдохну?!
– Там все, что ты должен был доставить?
Киваю.
Губы мои разбиты, осколок левого верхнего клыка, стесанного палачом, кровянит и при каждом движении распухшего языка готов взорваться. Я не ем уже третий день. Только пью – жевать невозможно.
Янычар аж светится.
– Завтра ты покажешь, где это место?
Чего же он так хочет? Выслужиться? Не важно… Завтра ты сдохнешь, сдохнешь вместе со мной, усатая тварь!
А пока я прячу глаза и киваю. Все, что он хотел услышать, я уже сказал.
Завтра мы не выехали.
Каракулучи рвал и метал. Мне казалось, что Бог услышал мои молитвы и я, наконец, подох в этом гребаном миру пыток и боли. Казалось…
Рана на руке воспалилась, бок горел, я потерял связь с реальностью.
Когда сознание возвращалось, около меня хлопотал старичок лекарь. Весь сухонький, в богатом тюрбане. Как потом оказалось, в беспамятстве я провел два дня.
…Потом очнулся.
Бок замотан, пульсирующая боль исчезла, рука тоже в чистых холстах, каждый палец перевязан отдельно, осколка зуба во рту нет – удалили.
На столике рядом со мной куча блестящих инструментов, баночки с мазями, плошка, ступка для растирания трав, горелка и кувшин с водой. На мне – новая чистая рубаха, да и камера, вроде, другая.
У стены спорят старичок-лекарь и толстяк Али. Палач горячится, лицо его напоминает помидор.
Я окидываю взглядом столик. Вот он – скальпель, маленький острый ножик, мое будущее, мой пропуск в другой мир.