В городе знали о введенных войсках. Гапон метался, ломился в высокие кабинеты, пытаясь объяснить, что все пройдет мирно. Но ему уже никто не верил.
До сих пор неизвестно, отдавал ли Николай II, сидевший в Царском Селе, приказ о конкретных действиях. Я вот лично думаю, что нет. Была у Николая Александровича такая милая особенность — он очень не любил принимать серьезные решения, предпочитая спихивать их на подчиненных. А у тех был полный паралич мозгов. И начальники, по большому счету, свалили проблему на армейских командиров. Потому что никаких четких приказов им не было отдано. «Не пущать!» — и всё тут.
Для сравнения можно вспомнить поведение другого полковника Романова — Николая I. 22 июня 1831 года на Сенной площади в Петербурге вспыхнул так называемый «холерный бунт». В городе свирепствовала эпидемия холеры, и в народе пошел слух, что «доктора специально народ морят». Людей можно понять — при первом подозрении на холеру их в принудительном порядке отправляли в «холерные бараки», где и здоровому человеку заразиться было недолго.
Итак, на Сенной начался бунт. Данная площадь всегда была тем ещё местом. В этот день там собралась толпа, разнесла винные лавки и вознамерилась разгромить расположенную неподалеку больницу. Император в одиночку, без всякой охраны подъехал на пролетке и своей речью успокоил людей. Тот, кто видел, что такое озверевшая пьяная толпа, оценит его силу духа. Хотя площадь была окружена войсками, которые вполне бы могли подавить мятеж, но Николай I предпочел поговорить с людьми, чтобы не допускать лишних жертв. А вот последний император повел себя, как трус. Два Николая — два характера.
Кстати, 9 января городская полиция вообще ничего не знала о том, что намерено делать начальство. К примеру, во главе одной из колонн шел пристав Нарвской части (нечто вроде нынешнего 225 начальника отдела полиции) Жолткович, как бы легализуя своим присутствием шествие. Он был убит первым залпом.
«Градоначальник Фуллон доказывал невозможность допустить рабочих до Зимнего дворца, причем напомнил ходынскую катастрофу Товарищ министра Дурново поднял было вопрос о том, известно ли властям, что рабочие вооружены, но этот весьма важный по существу вопрос, даже самый кардинальный вопрос, лишь скользнул по собранию и как‑то затушевался. Растерявшийся градоначальник ничего толком не знал и ничего разъяснить не мог».
(А. Спиридович)
О «кровавом воскресенье» написано множество книг, где подробно изложен ход событий. Тем не менее, большинство людей представляют их неверно. Дескать, пришли рабочие на Дворцовую площадь — а их встретили огнем.
На самом‑то деле, рабочие двигались с восьми сторон! И армейские заслоны встречали их на границах рабочих районов в разных концах города. Рабочие шли исключительно мирно, с портретами царя, иконами и хоругвями. Кое — где и имелось и нечто вроде плакатов с надписью: «Солдаты, не стреляйте!» Вместе с рабочими шли женщины и дети.
Почти всюду солдаты сразу открывали огонь на поражение — без приказов разойтись и выстрелов в воздух. За одним исключением.
«Командующий отрядом у Шлиссельбургской заставы [56] приказал стрелять по демонстрантам холостыми и, объявив, что выполнит приказ не пропустить их на мост, он в то же время дал понять, что если демонстранты пойдут другим путем, то его это не касается. Они так и сделали, пройдя по Неве».
(А. Авенар, очевидец)
Как это понимать? Офицер оказался таким гуманистом, что нарушил приказ? Или приказ был столь неопределенный, что его можно было трактовать и таким образом?
Однако большинство выполнило его по — военному. Это ведь был не современный ОМОН, бойцов которого учат именно разгонять толпу. Армейские офицеры мыслили в категориях: «уничтожить противника».
И ведь они не только стреляли, но они еще и в контратаку перешли! Разбегающиеся люди пытались скрыться в подворотнях, так стреляли в арки. На одном из трупов обнаружено одиннадцать штыковых ран!
Самое внятное объяснение таким действиям — страх. Слухи с «верхов» имеют тенденцию расползаться, причем весьма трансформируясь. Можно представить, что говорили в офицерской среде о грядущей демонстрации. А уж хорошенько настропалить солдат.
…Сам Гапон шел во главе колонны, которую встретили у Невской заставы. Рутенберг вытащил его из‑под огня. На некоторое время священник впал в полную апатию. Ему остригли волосы и бороду, раздобыли где‑то гражданскую одежду (он был в рясе) — и Рутенберг потащил его на какую‑то квартиру. Но апатия продолжалась недолго. Приключения Гапона далеко не закончились. С ним, как и с его спасителем, мы еще столкнемся…
Однако некоторые рабочие оказались упорными. Заведенные Гапоном, они просачивались мимо кордонов. К тому же, как мы знаем, одна колонна прошла вовсе без неприятностей. В итоге демонстранты оказались на Дворцовой площади, где их встретил огонь солдат Преображенского полка.
Данные о жертвах 9 января очень различны. Первоначально насчитали 139 человек, но потом цифры стали расти и выросли аж до 1000 убитых. Скорее всего, это была пропаганда антиправительственных сил. Но дело ведь не в конкретном количестве жертв, а в том, как это было воспринято. А воспринято было совершенно однозначно: как «кровавое воскресенье». И всё тут.
Постепенно власти начали приходить в себя и до них стало доходить, что они натворили что‑то не то. Никаких следов революционного выступления не обнаруживалось.
«То было воскресенье, убившее в петербургских рабочих эту веру (в царя — Авт.), давшее против государя жгучий, обидный осадок обманутой, разбитой надежды».
(А. Спиридович)
Жандармский генерал понимал, что говорил. Он‑то был профессионалом.
Но последний гвоздь в гроб своей репутации вбил сам государь император лично. Петербургский генерал — губернатор Д. Ф. Трепов [57] , пытаясь несколько выправить положение, отловил нескольких членов гапоновского «Собрания» и представил их императору в виде «рабочей делегации». (Будь это сделано десять дней назад — может, всё вообще пошло бы иначе.) И вот что Николай изрек:
«Я верю в честное чувство рабочих людей и непоколебимую преданность их мне и потому прощаю их вину им».
Это уже, как говорится, туши свет. Просто какой‑то «черный самопиар». Николай сказал, что прощает тех, кто шел просить его милости с иконами и царскими портретами, а их расстреляли. Худший ход придумать трудно, даже если очень захотеть. Складывается впечатление, что Николай II вообще не понимал, что в стране происходит, — или не желал понимать.