– Представляешь, что делается? – спрашивал Клаус у верного собеседника, Кугельхена.
Кугельхен вилял хвостом, тыкался мокрым носом в твердую от мозолей ладошку хозяина.
– Нет, молока я тебе больше не дам! – назидательно поднимал палец Клаус. – Ты чудовищно хитрая собака! Ишь, научился выклянчивать. Наверное, ты тоже еврей и только притворяешься арийцем.
Кугельхен садился и улыбался хозяину; виляя хвостом, протягивая ему огромную мохнатую лапу.
– Не пойдет! – заявлял Клаус. – Может, ты и ариец, но молока я тебе все-таки не дам.
Клаус воровато оглядывался. Взгляд не обнаруживал вокруг никого, кроме свиней и поросят, и крестьянин заканчивал:
– А то ты скоро сделаешься таким же жирным, как Гиммлер.
Что характерно, Клаус не перестал слушать радио. Он даже присоединил к черной тарелке длиннющий провод: чтобы можно было снимать тарелку со стены и переносить ее, куда захочется. То поближе к коровнику, то к картофельному полю, то к парникам.
Еще через два дня Клаус доил корову и изумленно слушал, что власть взял Комитет спасения, во главе с верхушкой армии.
Вечером того же дня в городке встал армейский гарнизон, партийные функционеры куда-то пропали, а военные начали формировать новую администрацию. Из всей старой власти остался разве что нордический друид Даскло – Гансфукер, но и тот сразу напился до изумления, бродил по улицам и истерически рыдал, а потом кричал, что надо принести в жертву Сладчайшего Фюрера, предавшего немецкий народ. Его слушали и подливали.
Наутро Геббельс орал, что германские военные всегда приходили на помощь отечеству в его самые трудные минуты, что теперь они тоже пришли на помощь германскому народу, избавили его от власти разложившихся партийных функционеров – всех до единого евреев.
Впрочем, тут сразу возникли трудности: часть функционеров оказалась арийцами, а кое-кто из военных, наоборот, оказался евреями, но при этом почему-то «хорошими». Клаус делал брови «домиком», долго объяснял Кугельхену, что ему не следует вести себя, как эти противные горожане и клянчить у хозяина подачек. Кугельхен вилял хвостом, тыкался носом, даже лаял, но Клаус все равно не понимал, что же происходит в Германии.
Свиньи исправно жирели, дневной жар спадал, сосны стояли, как свечи, на фоне розовеющего неба, по вечерней прохладе бык покрывал меланхолически жующих коров. Появились первые желтые листочки на деревьях. Мир оставался разумным и добрым, как всегда. А в городах, особенно в столице, продолжалось нечто несусветное: оказалось, немецкие евреи «на самом деле» происходят от германцев, которые приняли иудаизм, потому что стремились к высшему совершенству и вере в Единого Бога. В этом проявлялись самые замечательные свойства германцев, и значит – немецкие евреи тоже замечательный народ.
Указом нового правительства всем желающим евреям стали выдавать «сертификаты крови», удостоверяющие арийское происхождение. Геббельс все так же орал, теперь восхваляя мудрость новой власти, которая прозорливо нашла арийских предков у немецких евреев.
Вскоре вспыхнули пылкие радиоспоры ученых мужей: а верна ли вообще расовая теория? Мнения раздавались мудреные, ученые, и Клаус все спрашивал у Кугельхена, что он об этом думает? Кугельхен звонко зевал, укладывался в тень.
– Мне тоже они надоели, – доверительно сообщал ему Клаус.
А потом опять начал орать Геббельс, обличая болтунов и бездельников, навязавших немецкому народу преступную расовую теорию. И тогда Клаус взял двумя пальцами радиоприемник… Он так и нес его двумя пальцами, за тарелкой тянулся любовно приделанный провод; благодаря проводу черная тарелка и на ходу продолжала вещать голосом Геббельса. Этот провод даже полетел вместе с радиотарелкой прямиком в деревенский сортир. Геббельс еще что-то вякнул из жижи, уже невнятно, и замолчал навсегда.
– Вот так бы и тебя самого, – задумчиво произнес Клаус и опять опасливо оглянулся: очень уж он привык не распускать языка. А кто ее, новую власть, еще знает?
Ранним сентябрьским утром Вальтер фон Штауфеншутц, он же Вальтер Бергдорф, он же коминтерновец Шифман, лежал в палатке и курил, когда в ту же палатку просунулся Валерий Одинцов.
– Просыпаетесь?
– Если честно, просто валяюсь без дела… Просто чтобы не шататься по лагерю, не привлекать внимания.
– Осталось уже немного, – сочувственно хохотнул Одинцов. – Пора собираться на охоту.
Сердце стукнуло: ну, наконец-то! Где-то далеко пела труба. Ближе слышался дружный грохот множества сапог, отрывистое взрыкивание команд: обычные звуки жизни военного лагеря. На их фоне приближалась песня мощного мотора: ехал «газик».
– Товарищ Шифман, садитесь на заднее сиденье.
Эту проселочную дорогу Петя счел бы совсем неплохой даже в начавшуюся распутицу. У Вальтера сложилось другое мнение: он слыхал, что дороги в России плохие, но не приходило Вальтеру в голову, что движение машины могут больше всего напоминать движения катера в шторм. Всю дорогу Вальтер слетал с места в «газике» – не привык толком держаться, упираться ногами.
А за окном то встающего на капот, то ныряющего вперед и вбок «газика» плывут желтые леса и перелески, петляют проселки, серо-желтые поля, зелено-желтые луга с желтыми копнами сена. Мягкая поэзия Великороссии, названной поганым словом «Нечерноземье», разворачивалась вокруг, ненавязчиво погружая Вальтера в страну, с которой Германии надо как можно теснее дружить.
– Выходим здесь!
На поляне – еще машины, довольно много людей.
– Товарищ Шифман, вам сюда!
Вальтер невольно задержался, глядя вокруг.
– Нравится осень?
– Да… У нас осень долгая… Между летом и зимой времени много, все деревья желтеют постепенно… А тут – золотое пространство под синим-синим куполом небес – как на старинных иконах…
– Иконы – проявление мракобесия и отсталости, – назидательно сказал «Шифману» его провожатый. – Сидите здесь, скоро к вам подойдут.
Видимо, место не раз уже использовалось для приватных встреч и бесед: удобное глубокое кострище, ладно расположенные обрубки бревен для сиденья. Костер уже дымил, возле положен запас дров, лучина…
На бревна садились люди с кубарями старших офицеров, кивали Вальтеру. Троих он узнал: два дня… вернее, две ночи назад Одинцов приводил их, Вальтер им кое-что, немногое, рассказал и даже показал. Некоторые из собравшихся тихо переговаривались между собой, но вопросов не задавали, общего разговора не заводили.
К удивлению Вальтера, и настоящих охотников оказалось немало. Наблюдая за происходящим и немного копаясь в головах, он быстро понял, что «охота» – это не просто удобная выдумка, чтобы посидеть «своим кругом», а грандиозный спектакль; в него вовлечены буквально сотни людей. К тому же люди, бегущие становиться на «номера», стоять-то будут с винтовками – охрана.