— Вам и Шамбала не нужна… Вы что, мысли читаете?!
— Твои — читаю! — захохотал Васильев. — У тебя на лице они написаны. Вот чему научиться придется, — так это делать лицо таким… Непроницаемым…
Васильев сделал вдруг такое «непроницаемое» лицо, что Петя не выдержал, засмеялся.
— Лучше я буду учиться делать лицо, как у вас… чтобы оно оживленное, а все равно ничего прочитать было бы нельзя.
— Вот это правильно, хвалю, — очень серьезно произнес Васильев. — Самое лучшее — уметь молчать о том, о чем не надо говорить. А обо всем остальном трепаться сколько угодно. Пусть все видят: ты ничего не скрываешь…
А с тобой главное что? Тебя прижали — а ты вел себя хорошо. Это тебе большой плюс. В такие дела, какое мы затеваем, если брать человека — сто раз надо проверить. А ты, получается, проверенный, и не сомневайся, еще не раз тебя сам проверять буду.
— Значит, если бы я написал донос на друзей, вы бы меня с собой не взяли?
— Если бы написал половинчато и потом ругался бы с Пеликановым, торговался, то взял бы, но уже, прости, не с тем доверием. Вот если бы написал про речи преступные своих друзей, потом бы и дальше их валил, тогда я бы вообще к себе тебя не взял бы. Потому что тогда ты и не надежен, и труслив, и даже просто глуп. Только дурак не поймет, что Пеликанов твоими руками сначала твоих друзей сожрет, а потом и за тебя примется.
— Но они ж на меня написали!
— А давай проверим, что они тут на тебя написали?
К удивлению Пети, Васильев подошел к сейфу Пеликанова, стал копаться в замке чем-то маленьким, блестящим, что он достал из кармана.
— Ага!
Замок щелкнул, дверца начала открываться… Василев вывалил бумаги Пеликана на стол, стал копаться…
— Эти бумаги?
— Вроде эти…
— На, смотри! И делай выводы, товарищ Кац.
Да, это были те самые, написанные от руки и напечатанные на машинке бумаги, которые держал, которыми махал в воздухе Пеликанов. Только никакие это были не заявления, не описания чьих-то антисоветских речей. Перед Петей валялись докладные записки — кто-то скучно докладывал начальству, что средства на наружную слежку израсходованы и что результатов не дали. Петя по два раза тупо прочитал обе бумаги. Васильев откровенно хохотал:
— Убедился? На пушку тебя брали… На арапа!
— И если бы я написал…
Пете перехватило горло от отчаяния — в такую бездну он невольно заглянул.
— Все верно: если бы ты написал, ребят можно было бы шантажировать уже легко. И быстро бы вы все, мои милые, друг в друга тыкать пальцами стали бы, друг друга валить. А это Пеликанову — просто счастье. Ну что? Закрыли вопрос?
— Закрыли… Только с Пеликановым я бы все равно хотел встретиться…
— Если вернемся, хочешь, его тебе отдам?
— И делать с ним смогу, что захочу?
— Хоть на кусочки порежь. Связываться не стоит, не твой масштаб, но хочешь — пожалуйста. А есть и еще одна причина, по которой я тебя решил брать к себе. Говорить?
— Конечно.
— Дело вот в чем… — Васильев опять посерьезнел. — Дело в том, что твой настоящий отец и твоя настоящая семья — ясновидцы. Плохие, может быть, но ясновидцы. Вот ты сегодня утром не чувствовал ничего?
— Когда заходил в университет, было странное чувство, что в эту дверь больше не выйду и домой не скоро попаду.
— И не выйдешь, мы уйдем через другой выход. Так что чувство вовсе и не странное. А еще не было предчувствий?
— У меня они бывают… Я называю это Голосом…
— Подробнее!
Петя рассказал про Голос — как он не раз спасал Петю в самых разных случаях. Васильев слушал с великим вниманием. Он и не думал смеяться.
— Это великий дар, товарищ Кац… — произнес он почти что расслабленно. — Только тебя учили, что все это ерунда, слушать такие переживания совершенно не надо… Учили ведь?
— Внутренние голоса — это же мистика какая-то… А эмоции — так это ж такое что-то… дамское…
— Вот-вот. А я тебя попрошу наоборот: как только что-то почувствуешь — сразу ко мне! Договорились?
— Конечно… Так, значит, будем искать Шамбалу…
— Уже ищем. Ты уже член отряда, мы в походе.
— Постойте… Надо же приготовиться… взять снаряжение… Одежду… Рюкзак…
— Все тебе дадут, не сомневайся. Сейчас уже вечер. Мы с тобой едем на вокзал, прямо сейчас едем в Москву. В Москве — на поезд, уже со всей экспедицией. Вник?
У Пети закружилась голова…
— Прямо сейчас?
— А что тянуть? Сразу скажу — никакого выбора у тебя нет. Теперь вся твоя жизнь зависит только от одного: от того, как мы проведем операцию. Вернемся, выполнив задание, — все, что только хочешь, твое будет. Кровь Пеликанова? На здоровье. Квартира? Да любая. Должность? Называй, какая только нравится. Самое главное — я назову тебе твое настоящее имя. Все зависит только от тебя.
— Мне только надо сообщить домой…
— Зачем?
— Чтобы не искали, не волновались. Отец или нет, Исаак Иосифович мне был хорошим отцом… Иосиф Бенцианович — хорошим дедом…
— А вот этого как раз совсем нельзя.
— Почему?!
— Да потому, что ни к чему рассказывать о любых наших делах. Ни папе, ни дедушке не надо. И знать, куда мы отправились, им тоже совершенно не обязательно. Ты что думаешь, никому наши дела не интересны? Шамбалу ищут и немцы… Как ищут! Как ищут!
— Мои никому ничего не скажут…
— Втереться к ним в доверие… Применить некоторые средства допроса… Не спорь, я сто раз проверял: не рассказывают ровно того, чего сами не знают.
— Но меня ж будут искать! В милицию заявят, в розыск подадут… Тот самый шум, информация…
— Нет, Петя, искать тебя никто не будет. Ты ведь уже покойник, Петя. Тебя нет.
Васильев говорил спокойно, веско. Из черной папки достал он газету… Газету «Ленинградская правда», и была эта газета странным образом, датирована завтрашним числом. И была в газете заметка, что после сданного экзамена на Университетской набережной Невы попал под тяжелый грузовик выпускник Восточного отделения филологического факультета Петр Исаакович Кац. Что грузовик так искалечил студента, что только по документам Каца и опознали.
— Петя… — тихо, человечно позвал Васильев. — Вот сейчас мы сидим, а твоим уже сообщили о твоей смерти. Завтра в университете поставят гроб… Закрытый гроб, потому что ты ведь изуродован. И после всех положенных процедур тебя похоронят. Когда вернемся — сможешь объявиться, но не раньше.
Петя молча сидел. Внутри у него опять сделалось пусто.
— Ну, пошли?
Тут опять что-то случилось: распахнулась дверь в Первый отдел. Именно что распахнулась, ее не открыли, а решительным жестом отшвырнули. Шаги трех как минимум людей: открытые, уверенные, шумные.