Как ни удивительно, но это признание далось ему с большим трудом. Бреннер никогда не принадлежал к числу активных атеистов, которые проповедуют свои взгляды по любому поводу и без повода и являются по существу такими же фанатиками, как и те, чью веру они якобы не разделяют. Бреннер как-то однажды задумался над вопросом, правит ли Вселенной закон высшей справедливости, и пришел к однозначному выводу, что высшей справедливости не существует. Как, впрочем, и судьбы. Жизнь — это нагромождение случайностей, хотя она протекает по естественнонаучным законам, которые не имеют ничего общего с Божественной справедливостью или чьей-то высшей Волей. Бреннер до сих пор придерживался этих взглядов, но никогда не высказывал их и не собирался отстаивать их в публичных дискуссиях. Бреннер понимал, что это признание далось ему так трудно еще и потому, что было сделано в присутствии священнослужителя. На мгновение он ощутил в душе сильную неприязнь к Салиду за то, что тот заставил его сделать такое признание в присутствии Йоханнеса.
— Я об этом вас не спрашивал, — сказал Салид.
— Но это мой ответ на ваш вопрос, — отозвался Бреннер. Он слышал, что в его голосе звучит глупое упрямство, но все же продолжал: — Ведь нельзя серьезно верить в черта, не веря в Бога, или я не прав?
Он взглянул на Йоханнеса, как бы призывая его на помощь. Но на лице молодого патера все еще были видны следы пережитого им ужаса. По-видимому, ему слишком часто приходилось слышать нечто подобное, поэтому он уже не возмущался и не считал нужным с миссионерским пылом отстаивать свои взгляды, поскольку в мире еще не существовало достаточное число правоверных католиков. У патера наверняка было заготовлено штук сто прекрасно отшлифованных ответов, каждый из которых мог заставить замолчать такого еретика, каким являлся Бреннер. Но Йоханнес только молча печально улыбнулся, продолжая смотреть куда-то в пространство перед собой.
Салид насмешливо приподнял брови и, скрестив на груди руки, прислонился к окну.
— Среди нас есть еретик, патер, — промолвил он, обращаясь к Йоханнесу, но при этом не спуская глаз с Бреннера. — Человек, который верит в то, что он не верит. Но лично я не верю в это.
— Прекратите молоть чепуху, — сердито сказал Бреннер. — Не существует никакого черта с рогами, копытами и хвостом…
— …как и Бога с седыми волосами и длинной бородой, восседающего на облаке в окружении ангелов, которых он учит играть на арфе, — закончил за него Салид и усмехнулся. Но тон, которым были сказаны эти слова, был жестким и холодным, как оконное стекло, к которому он прислонялся. — й я веду речь вовсе не об этом. Я говорю о Зле, я говорю о силах разрушения и хаоса, о темной стороне души, которая имеется в каждом из нас. Вы в это не верите? Не смешите меня! Вы прекрасно знаете, что все это существует.
Салид всего лишь слегка повысил голос, но Бреннер сразу же оробел. Этот разговор заставил его на минуту забыть, кто такой Салид. Но теперь он опомнился: как можно было вести беседу о Добре и Зле, Боге и черте с помешанным убийцей? Бреннер сразу же замолчал.
— А вы, патер? Вы тоже не верите в черта? — спросил Салид.
— Как в такового, принявшего определенный облик? — Йоханнес усмехнулся. — Нет.
— Значит, вы не верите и в воплощенного Бога. Во что же вы тогда верите? В Бога как идею? Как мыслеобраз? Или в Бога-принцип?
— Скорее всего в Бога как надежду, — ответил Йоханнес.
— Или, вероятнее всего, вообще в Него не верите.
— Это же… — резко взорвался Йоханнес возмущенно.
— Что? — резко перебил его Салид, слегка повышая голос, и уже это одно заставило Йоханнеса моментально умолкнуть. — Что — это? Правда? Это ваша сокровенная тайна, патер? Величайший грех вашей жизни?
Йоханнес застыл на месте, не сводя глаз с Салида. Его губы дрожали, а в глазах появилось выражение глубокого страдания, однако он не произнес ни слова. Бреннеру стало страшно жаль его. Внезапно он понял, в чем заключался дар Салида и его величайшая тайна, обеспечивающая ему успех в его кровавом ремесле и внушавшая людям бессознательный ужас. Салид инстинктивно чувствовал людские слабости. Возможно, стоило ему лишь взглянуть на собеседника, и он уже явственно видел его “ахиллесову пяту”, его больное место, которое так или иначе имеет каждый человек.
— Вот в чем дело, не правда ли? — продолжал тем временем Салид. — Вы священнослужитель и посвятили всю свою жизнь одной цели — проповеди вашего вероучения. Однако глубоко в душе вас грызет червь сомнения. Вы не знаете, есть ли Бог.
— Прекратите! — резко оборвал Бреннер Салида. — Оставьте патера в покое!
Салид изумленно заморгал:
— О, что я слышу! Неужели вы испытываете к нему сочувствие? Но почему? Если на свете не существует ничего, во что бы вы верили, Бреннер, и ничего, чего бы вы по-настоящему боялись, то тогда почему вас заботит судьба других людей?
Сам по себе такой вопрос казался уместным, но он был неправильно сформулирован. Неверие в Бога или в закон какой-нибудь другой высшей справедливости вовсе не означало для Бреннера того, что он не должен обращать внимание на чувства других людей и считаться с ними.
— Оставьте патера в покое, — еще раз сказал он.
Лицо Салида исказила презрительная гримаса, но, к удивлению Бреннера, он, действительно, оставил эту тему, хотя, по всей видимости, ему доставляло удовольствие мучить патера.
— Простите, — сказал он, — я, кажется, несколько утратил контроль над собой.
Бреннер заметил про себя, что здесь речь могла идти скорее не о контроле, а о разуме, который потерял Салид. Однако он проявил осмотрительность и не стал говорить об этом вслух. Бреннер долго и пристально разглядывал палестинца, а затем встал и направился осторожным скользящим шагом к умывальнику. Его мучила жажда, а лицо горело, хотя у Бреннера не было температуры. Вопреки его опасениям, он двигался довольно легко. Его организм с поразительной быстротой оправился от действия лекарств, которые поступали в его кровь в течение трех последних дней. В другой ситуации Бреннер, пожалуй, назвал бы это “чудом”, но теперь он избегал этого слова.
В тот момент, когда он ополаскивал лицо холодной водой, где-то в глубине дома раздался глухой стук. Он не был особенно громким и походил на звук падения мешка с мукой с большой высоты на бетонный или каменный пол. Салид сразу же выпрямился и плавно, по-кошачьи подойдя к двери, слегка приоткрыл ее. Заметив, что Бреннер хочет о чем-то спросить, Салид повелительным жестом левой руки призвал его к молчанию и, приложив ухо к щели, прислушался.
Бреннер тоже затаил дыхание. Он испугался — не столько этот шум, сколько реакция Салида насторожила его, дав понять, что они вовсе не находятся здесь в полной безопасности, как в этом пытался уверить их палестинец.
Стук больше не повторился, но через несколько секунд с первого этажа до них донесся придушенный крик. Салид несколько мгновений напряженно вслушивался в него, а затем — по-видимому успокоившись, — закрыл дверь и повернулся к своим спутникам.