Давид не знал, считать ли зигзаги от одной мертвой зоны к другой постыдными или подозрительно простыми – во всяком случае, теперь он был свободен от инцидентов любого рода. Ни один стражник – ни похожий на шкаф «Хоган», ни кто-либо другой из многочисленных воинов, которые должны были находиться внутри здания, – не преградили им дорогу, ни один голодный ротвейлер с громким лаем не бросился за ними в погоню. Когда они приблизились к сводчатому подвалу, Давид на секунду замер и прислушался, приставив указательный палец к губам. Он был готов к тому, что услышит кашель, пыхтение, бульканье или какой-то другой предательский шум, проникающий к ним через дверь, – это подтвердило бы его тайное опасение, что дядя и другие приоры уже полны злорадством и нетерпеливо их поджидают. Но все было тихо. И когда Давид наконец в нерешительности открыл эту дверь, их не ожидало ничего иного, кроме очень скудно (из почтения к реликвии) освещенного помещения, где под самым потолком, подвешенная на двух цепях, парила стеклянная витрина с помещенным внутрь, пронизанным духом истории холщовым полотном.
Дежурные за мониторами слежения, должно быть, заснули или объявили забастовку, иначе нельзя было объяснить, каким образом их троице беспрепятственно удалось добраться сюда. При всей осторожности не попасть под глазки фотокамер они несколько раз не смогли. Но Давида бы не удивило, если бы в помещении было скрыто множество других приборов слежения, незаметных глазу, спрятанных где-нибудь между перекрытиями потолка.
«Ловушка», – раздавался упорный шепот в его голове, но этот шепот убедительным образом пыталось заглушить исполненное надежды ликование, в которое впало его сердце при виде погребальных пелен, вопреки сомнениям и опасениям, которые внушал ему разум. Сердце Давида начало биться еще чаще, хотя оно и так было уже почти на пределе в течение довольно значительного времени; правая рука сжала рукоятку меча так сильно, что под влажной бледной кожей отчетливо проступили кости. Все было неправдоподобно просто. Конечно, подвальный комплекс не похож на помещение для вечеринок, но все же здесь, внизу, было уж очень тихо, прямо-таки гробовая тишина. Казалось, даже крысы почему-то сбежали отсюда в поисках спасения, а вентиляционные шахты от напряжения приостановили дыхание. Возможно, к ним все же кто-то подбирался, и единственные, кто этого еще не заметил, они сами. Это, должно быть, и стало причиной жуткой тишины.
Стелла видела, как нервничает Давид. Он почувствовал ее неуверенный вопрошающий взгляд, но не посмотрел на нее, а только беспомощно прикусил нижнюю губу и последовал за отцом, который крадучись прошел мимо и неуверенно вошел в подвал.
– La Sacra Sindone [26] , Святая ткань, – благоговейно прошептал магистр тамплиеров.
Он медленно продвинулся вперед до того места, откуда мог наилучшим образом созерцать древнюю материю, затем перекрестился и встал на колени.
Взгляд Давида также все больше сосредоточивался на овеянной легендами реликвии давно прошедших времен. От очертаний Христа на подсвеченной сзади материи исходило что-то глубоко впечатляющее и возвышенное. По спине Давида снова пробежал странный, не неприятный, но вселяющий неуверенность трепет.
Тонкие волоски на руках, ногах и затылке выпрямились и встали вертикально. Это было так, словно часть ауры Мессии сохранилась на погребальном покрывале, – доказательство его существования две тысячи лет назад куда более веское, чем все переданные слова.
Иисус Христос должен был быть нагим, когда его труп накрыли этой тонкой тканью. Темные пятна говорили о тяжелых телесных истязаниях, которым его подвергли, прежде чем жестоко распяли на кресте, но это сохранившееся отражение свидетельствовало, что ни одно из зверств и унижений не достигло цели: Христа не смогли лишить достоинства. Скромность, приветливость и гордость, без какой-либо заносчивости, сопровождали этого бородатого мужчину с волосами до плеч до самой смерти, когда он умер ради людей, и, казалось, сохранились до сегодняшнего дня. Нигде на свете нельзя было почувствовать Иисуса ближе, чем здесь, глядя на его погребальные пелены, или плащаницу.
Прошло несколько секунд, во время которых Давид просто смотрел на реликвию. Только после этого он смог снова сконцентрироваться на их положении и на плане. Чувство, что их подстерегают, стало сильнее. Давид вспомнил о мече, который держал в правой руке. Он взял его с собой не для того, чтобы занять свои нервные пальцы, но для того, чтобы защищаться против стражников или рыцарей. Оружие могло сослужить и другую полезную службу.
Без предварительного предупреждения, одним решительным ударом Давид разбил стеклянный шкаф. Он услышал, как магистр тамплиеров, оскорбленный столь неуважительным обращением со святой реликвией, испустил подавленный крик. Клинок с отвратительным шипением резал воздух вверх и вниз, и исполненный ужаса возглас его отца заглушался далеко разносящимся неприятным звяканьем и шипеньем. Еще прежде, чем маленькие, опасно поблескивающие осколки плотно усыпали каменный пол, прозвучал оглушительный вой сигнальной сирены.
Теперь уже Давид не мог подавить испуганный кашель, хотя давно ждал, что их обнаружат. Чудом было уже то, что они добрались сюда. Если бы они так же просто выбрались на волю, он, наверное, перед тем, как сесть в фургон, ненадолго по доброй воле повернул бы с добычей назад, чтобы спросить Лукрецию, все ли с ней в порядке или день Страшного суда, возможно, так близок, что все, что он делает, – напрасный труд.
– Что случилось? Вставай! – призвал он через плечо отца, так как, взглянув на него краешком глаза, увидел, что тот все еще стоит на коленях на холодном полу и не делает никаких попыток сдвинуться с места. Но даже после того как Давид заговорил с ним, ни малейшее дрожание мускула не подтвердило, что тамплиер собирается последовать словам сына.
Давид затравленным движением повернулся к фон Метцу… и окаменел, увидев выражение его лица. Тамплиер улыбался!
Это была не та счастливая улыбка, которая так часто показывалась на его лице, а глубоко горестная и безнадежная. В соединении с твердым, решительным взглядом его ясных голубых глаз в ней было что-то трагичное, что-то… окончательное! Давид смотрел на него, полный ужаса, когда понял значение этого выражения лица еще прежде, чем фон Метц неспешно поднялся, поправил свой короткий до щиколоток плащ, под которым был старинный кожаный нагрудный панцирь, а его правая рука с непоколебимой твердостью сомкнулась вокруг рукоятки великолепного меча. Он не собирался бежать вместе с ними. Он никогда и ни от кого не прятался. Отец сопровождал их, чтобы сражаться: за Стеллу, за сына и за то единственное, ради чего он так долго жил на земле, – за Святой Грааль. Он пошел, чтобы пожертвовать собой ради них и ради того задания, которое возложил на него Господь. Но эта жертва была такой бессмысленной.
Давид чувствовал, как его руки и колени непроизвольно начинают дрожать. Тамплиер не может, не имеет права так поступить! Давид уже потерял свою мать из-за ее болезненных иллюзий и самообмана. Черт побери, ему так нужен отец! Человек, которого ему недоставало каждый день восемнадцать лет подряд, которого он искал бы день и ночь, если бы у него был хоть малейший отправной пункт, чтобы он мог начать эти поиски. Человек, который наряду со Стеллой был всем, что у него осталось, единственный, кто мог ему помочь.