Глаза его яростно сверкали, голос звенел, сразу чувствовалось — не шутил. Да уж какие тут шутки.
— Говоришь, Флейта здесь? — странно посмотрела на него Мамба, кивнула, и её голос тоже дрогнул самым неожиданным образом. — И Желчь пяти лиан не нужна? Дадевету! Ну ты и негр!
Она, что было редкостью, испытывала неуверенность. С одной стороны — если по уму, — надо было вытащить Флейту, на скорую руку залатать Мгави и поскорее отбыть. А с другой стороны… Мамба едва ли не впервые задумалась о том, что потрошить берцовую кость, — это вам не глистов выводить. Особенно когда ни условий, ни снадобий, ни времени для полного ритуала. А ведь негр и так уже настрадался. И что, спрашивается, ждёт его после? Гангрена, ампутация, костыли. Это в лучшем случае, со здешней-то лекаркой! Да и вообще не дело это — своих в тюрьме оставлять. Нет, нет. Думать надо. О том, как всем вместе выйти в маковое поле, под чистое рассветное небо, в котором машут крыльями голуби.
Мгави понял её взгляд по-своему.
— Обеама, я буду готов через минуту, — с прежней решимостью произнёс он и принялся закатывать штанину. — Надо только клеёнку какую-нибудь подстелить. Здесь люди после нас жить будут, а пол деревянный…
Он был спокоен и величествен, как Шака Зулу [165] перед боем на холме Г’окли [166] . Мамба вдруг поняла, что не зря выворачивалась наизнанку, вызывая Тинги-Ронго и Мпунгу.
— А ты, негр, наверняка ведь есть хочешь? — ошарашила она Мгави внезапным вопросом и жестом велела оставить в покое штанину. — Обед мы пропустили, но на ужин я приготовлю супчик, да, да, такой особенный супчик… Его вкус и аромат ты запомнишь надолго. А на сытый желудок нам лучше думаться будет, и про ноги, и про клеёнку. И вообще о том, что делать дальше. Ты ведь согласен со мной?
— Я… э-э-э… да… супчик, — Мгави ошалело кивнул, но потом изрёк с неожиданной твёрдостью: — Прости меня, Обеама, но я больше никого есть не стану. Прости ещё раз, но я так решил.
Мамба мысленно поморщилась. Что всё же русская Сибирия сделала с правильным негром!
— Э-э-э, Чёрный Пёс, ты, смотрю, совсем одичал, — рассмеялась она. — Разве в этом месте неволи сваришь из врага какой надо суп? Здесь кругом одни дурные болезни, зелье, отнимающее рассудок, и кашель, оставляющий вместо лёгких ошмётки. По-твоему, я всех нас решила угробить? Нет уж, сегодня на ужин мы будем есть супчик бруду [167] …
— Бруду? — отреагировал даже Абрам.
Мамба вытащила из баула очередной свёрток и направилась в коридор. Как была — босиком, в одной муче да ожерелье, ничуть этим не смущаясь. Сами же белые говорят: что естественно, то не может быть безобразно. Да и на душе было слишком хорошо, чтобы втискиваться в уродливые джинсы. Сейчас она сварит вкусный бруду и накормит мужчин. После чего придумает, как раздобыть Флейту. Точнее, как вызволить Мгави. Потому что оставаться ему здесь точно нельзя, а стало быть…
Она уже взялась за ручку и приоткрыла дверь, когда за стеной этак по-звериному метнулось тяжёлое тело, раздался испуганный вскрик, что-то упало и начало барахтаться, истошно заскрипела кровать… Потом борьба и скрип прекратились, настала тишина, нарушаемая лишь звуками, достойными ночных джунглей. За стеной чавкали и плотоядно урчали, казалось, там после долгой голодовки пировал хищный зверь.
Мгновение послушав, Мамба переменилась в лице. Если то, о чём она подумала, было правдой хотя бы на четверть…
Решив, что лучше уж извиниться перед потревоженными любовниками, чем повернуться спиной к своему, быть может самому страшному, кошмару, Мамба отложила приготовленный свёрток, вышла в коридор и без стука толкнула незапертую соседнюю дверь.
И тотчас Мгави услышал её отчаянный крик:
— Мбилонгмо, сюда! Чёрный Пёс, ко мне!
Ринувшись на зов, двое мужчин вбежали, глянули и остолбенели. Было с чего. На кровати, более напоминавшей прозекторский стол, распростёрлась только что убитая женщина. Рядом сидел абсолютно голый мужик с мускулистым, сплошь татуированным торсом. И жадно, с чавканьем, перемалывал фиксами кровавую плоть.
— Ты что творишь, гад?! — взревела Мамба. — Чёрный Пёс, взять его!
Мгави молнией кинулся на людоеда, но тот оказался невероятно силён. Такая сила бывает у сумасшедших, в которых гибель рассудка высвобождает звериную суть. Миг — и Чёрного Пса швырнуло о стену, точно попавшего в дурные руки щенка. На физическом плане приступа к татуированному не было.
Отбросив Мгави как незначительную помеху, мужик ощерил кровавую пасть и пошёл прямо на Мамбу, показавшуюся ему более серьёзной противницей. Пошёл неторопливо, без суеты. Словно был заранее уверен в успехе и не к бою готовился, а, скорее, прикидывал, с какого места начинать её жрать.
«Хоть и белый, а ничего мужик. У него есть исибинди…» — оценивающе прищурилась Мамба. Её взгляд, устремлённый на татуированного, был полон свирепой колдовской силы. Таким взглядом можно остановить слона, убить льва, а уж человека — форменным образом размазать по стенке… Спустя несколько мгновений Мамба осознала, что татуированный его попросту не замечал. Древняя, проверенная временем магия была ему что Божья роса.
«Кто ты, гадёныш? — по-настоящему рассвирепела Мамба. — Зомби? Нет, не зомби… А, плевать, мы тебя всё равно…»
И, не обращая особого внимания на скрюченные пальцы, тянувшиеся к её горлу, встретила нелюдя коленом в пах.
Наконец-то на него хоть что-то подействовало! Людоед рявкнул и сложился пополам. Мгави тотчас приласкал его по затылку горшком, в котором торчал неухоженный столетник. Мужик лёг было, но тут же поднялся, зарычал и снова двинулся вперёд. Ничего человеческого в нём уже не было. Рот щерился, глаза пылали потусторонним огнём. Он шёл убивать.
Мамба сдёрнула со стены зеркало и быстрым ударом превратила его в две опасные бритвы. Раз! — и длинная грань рассекла татуированному горло. Два! — второе лезвие вошло точно в глаз. Три! — Мгави занёс над его головой массивную табуретку…