Ведь не они первыми открыли огонь. Они только защищались.
Поэтому они надеялись, что наказание будет не слишком суровым.
И только пессимист Рыжий реально оценивал ситуацию:
– Убийство офицера и гвардейцев нам не простят.
Два дня их перевозили с места на место, словно специально выматывая.
Сначала их держали в тесном железном бункере, похожем на обычную топливную цистерну. Затем у них отобрали коммуникаторы и на грузовом геликоптере перебросили в тюремный блок какого-то Форпоста. Здесь было много незнакомых людей, но никто не мог сказать ничего конкретного – похоже, эти люди сами не понимали, где находятся. Той же ночью за ними пришли, снова сковали руки за спиной, ткнули холодным стволом меж лопаток:
– Вперед!
Несколько часов они тряслись в закрытом кузове грузовика, пытаясь разговорить угрюмых конвоиров. Потом их выбросили на какой-то глухой железнодорожной станции, передали в руки новым сопровождающим. Эти оказались более словоохотливыми. Они даже угостили арестантов куревом и бутербродами в вакуумной упаковке, но рассказывать о конечной точке маршрута наотрез отказались. Впрочем, по некоторым намекам можно было понять, что направляются они в уже знакомые места.
Древний тепловоз, стуча колесами на стыках изношенных рельсов, доставил их на таежный аэродром, где на взлетной полосе дожидался своих пассажиров перегруженный самолет.
– Скоро будете на месте, – сказал один из конвоиров.
– Это должно нас обрадовать? – спросил Рыжий. – Или же наоборот?
Его вопрос остался без ответа…
Когда они приземлились, им надели на головы черные мешки и долго куда-то вели: сперва по бетону, потом по неровной мягкой земле, затем по каменным ступеням, по железному полу. Шаги звучали гулко, лязгали дверные засовы, скрипели замки. Трижды арестантов ставили к стене, заставляли поднять руки, расставить ноги, и тщательно обыскивали.
Потом их разделили по двое и развели.
Первое, что увидели арестованные бойцы, когда с их голов сдернули мешки, были блестящие никелем решетки.
В тюрьме было чисто, как в больнице. Стены и потолок сверкали белизной. Полы мылись два раза в день. На светильниках не было ни единой пылинки.
Только вот забранные решетками камеры совсем не походили на больничные палаты. И тюремщики не носили белых халатов.
Кормили здесь неплохо, три раза в день. С заключенными обращались вежливо, почти уважительно. Случались, конечно, разные неприятные инциденты: однажды кто-то поджег в камере туалетную бумагу, подпалил матрац; другой раз беспокойный узник принялся орать благим матом посреди ночи, требуя немедленно его выпустить. С такими арестантами не церемонились, охранники врывались в камеру целой толпой, и крики избиваемого служили предостережением для остальных.
Павел и Гнутый сидели в одной камере. Соседями справа были Рыжий и Маркс. В камере слева обитали Некко и Ксенакис. Они не могли видеть друг друга – камеры были разделены глухими стенами, но, просунув руку меж прутьев решетки, вывернув плечо, можно было дотянуться до соседей – помахать им, показать неприличный жест, передать записку, обменятся рукопожатием. Главное, чтобы в этот момент рядом не оказалось охранника. Иначе рука неминуемо опухнет.
Громко разговаривать так же было запрещено. Наказаний за нарушение правил существовало множество, и самым неприятным являлось помещение провинившегося в мокрый холодный карцер, где стоять можно было лишь согнувшись.
Двое суток находились здесь бойцы. И этого времени им хватило, чтобы освоится, выучить новые правила поведения, принять их.
Десантники всегда легко ко всему приспосабливались.
– Рыжий передал, – сказал Гнутый, – что Шайтан сидит в третьей камере. С ним какой-то уголовник.
– Уж лучше бы Некко посадили с уголовником, – сказал Павел.
– Ничего, Шайтан с любым человеком может общий язык найти.
Они лежали на нарах, чуть более жестких, чем казарменные койки. Переговаривались негромко, делая большие паузы, порой круто меняя тему разговора.
– Как думаешь, сколько нам дадут?
– Не знаю, – Гнутый пожал плечами. – Надеюсь, не больше пяти лет.
– Пять лет! – Павел с тоской смотрел на старинную монетку, подаренную сестренкой. – Целых пять лет!
– Рыжий говорит, что нас вообще не отпустят.
– Ну почему они тянут? Долго нам еще здесь сидеть?
– Не все ли равно, где? Уж лучше здесь, что в штрафных частях.
– Я обещал вернуться! Я не могу так долго ждать!
Ударилась о прутья решетки канареечно-желтая резиновая дубинка. Краснолицый охранник заглянул в камеру, процедил сквозь зубы:
– Тихо.
– Все нормально, командир, – успокоил его Гнутый.
Охранник обшарил цепким взглядом тесное пространство камеры: два узких лежака, металлический унитаз в углу, умывальник, маленькая пластмассовая полка на дальней стене. Он выразительно глянул на Павла, пригрозил дубинкой. И ушел, цокая подошвами по железному полу.
А с другой стороны донесся новый звук – постукивание, позвякивание, громыхание. Это раздатчик еды катил по светлому чистому коридору свою замызганную тележку с тремя горячими бачками и горкой одноразовой посуды.
Пришло время ужина.
Значит, еще один день близился к концу.
Утром сразу после переклички, за полчаса до завтрака, к Павлу пришли двое в форме службы внутренней безопасности. Все тот же краснолицый охранник, помятый и невыспавшийся, разблокировал магнитным ключом замок, отпер его, нажав комбинацию кнопок, отодвинул решетку в сторону.
– Голованов?
– Это я, – Павел поднялся.
– Пройдемте с нами.
Павел помедлил, решая, стоит ли захватить с собой спрятанную под матрацем монетку.
«Это тебе на счастье…»
– Быстрей! – поторопил охранник, легонько постукивая дубинкой себя по колену.
– Все будет нормально, – уверенно сказал Гнутый. – Иди.
И Павел с легким сердцем шагнул к двери.
Люди из службы внутренней безопасности сжали его с боков, крепко взяли под руки. Охранник жестко ткнул дубинкой ему в поясницу, предупредил:
– Без глупостей! – Это было лишнее. Павел отлично понимал, что сбежать отсюда невозможно, здесь все входы-выходы перекрыты. Захватить заложников, потребовать открыть все двери, освободить товарищей? Смешно!
Они вчетвером вышли в коридор. За их спинами лязгнула дверь, сухо щелкнул замок.
Павел с любопытством озирался. Он впервые покинул камеру.