Помни, мы верим, что ты ни в чем не виноват.
Может что-то тебе нужно? Ты сообщи, мы отправим посылку. Коля пишет, что это можно.
Большой привет тебе от девочек! Впрочем, они сейчас сами тебе напишут…
Привет, Паша!
Это я, твоя сестренка! У меня все нормально. Вчера мама купила мне новые туфли, замшевые, очень легкие и красивые. А еще я записалась в музыкальную школу, я уже два раза там была.
Ты не потерял мою монетку? Помни – она волшебная!..
Здравствуй, Паша!
Не знаю, что и написать. Надо бы писать что-то жизнерадостное, веселое. Но, ты понимаешь, особо радоваться нечему.
Самое главное – я тебя люблю.
Помнишь ли ты свое обещание? Я надеюсь, что ты скоро вернешься.
Так хочется верить в лучшее.
Ты у нас один.
Мы все тебя любим и ждем…
Твои мама, Тина, Наташа.
Павел лежал на кровати, повернувшись лицом к стене, отвернувшись от всего барака, от всего мира. Раз за разом перечитывал он строчки на мятой бумаге, и ему чудилось, что он слышит родные голоса.
Колючая горечь жгла горло. Хотелось плакать, но он сдерживался. Сдерживался из всех сил.
Пятнадцать лет!
Бесконечность!
Целая жизнь…
Ната вырастет, станет взрослой, но она так и останется сестрой. А вот Тина… Тина, скорей всего, не дождется… как можно ждать пятнадцать лет?.. Она выйдет замуж, у нее будут дети. Чужие дети… Чужие люди… А мама… Мама всегда будет ждать. Но дождется ли? Пятнадцать лет – так долго…
Он снова пробежал глазами строчки короткого письма. Погладил бумагу кончиками пальцев.
– Ты чего отвернулся? – присел к нему Гнутый.
– Да так… – Павел откашлялся, надеясь, что товарищ не заметит дрожь в голосе. – Мысли всякие.
– Что читаешь?
– Нашел… В библиотеке… Между страницами книги… – Даже самому близкому другу Павел не признался бы, что этот мятый листок – письмо из дома. Он понимал, что одно-единственное неосмотрительно оброненное слово может привести к крупным неприятностям.
– И что там пишут?
– Просто обрывок текста. Ни начала, ни конца. Видимо, чей-то дневник.
Без предупреждения погас в бараке свет. Умолк перегревшийся телевизор – будто умер. И голоса заключенных сразу сделались тише, словно и они подпитывались от электрической сети.
– Отбой, – объявил Гнутый, зевнул и полез спать.
Штрафники расходиться не торопились, сидели, стояли на своих местах, там, где застала их тьма, ждали пока глаза привыкнут немного. Двигаться вслепую было рискованно, слишком тесно было в бараке, слишком много разного хлама лезло под ноги. Они продолжали свои разговоры, нисколько не смущаясь тем, что собеседника уже не видно. Кое-где вспыхивали бледные огоньки зажигалок, скользили по стенам тени, и серели на потолке вытянутые овалы окон.
Павел, не раздеваясь, забрался под одеяло. Украдкой отогнул угол матраца, где прятал свои записи, сверху, аккуратно разгладив, положил письмо. Туда же, поколебавшись, убрал счастливую монетку – последнее время он редко выпускал ее рук. Но сейчас, пока еще барак не уснул, пока звучит фоном гул голосов, он должен был сделать одну вещь.
На всякий случай…
Павел взял найденный на улице камень: плоский, шершавый, размером примерно с ладонь. Достал гвоздь, подобранный на баскетбольной площадке. Осмотрелся – глаза уже кое-что видели, тьма казалась не такой плотной. Высокие потолочные окна порой ярко вспыхивали – там наверху скользили по земле лучи прожекторов, фехтовали друг с другом словно световые клинки.
Павел сунул руки под одеяло, осторожно провел несколько раз металлом по камню, стараясь не производить лишнего шума. Потом поднес гвоздь к глазам, осмотрел его.
Ободранное железо поблескивало.
Значит, все верно. Все должно получиться.
Через какое-то время гвоздь превратится в шило.
Пусть не сразу. Пусть на это потребуются многие часы. Пусть даже на это уйдут дни.
Ведь впереди целые годы.
Целая жизнь…
Стиснув зубы, следя за движением теней, замирая, когда кто-то проходил мимо, Павел украдкой точил железо. Он и сам не мог сейчас сказать, для чего ему нужно это металлическое жало. Но почему-то он был уверен, что рано или поздно оно ему пригодиться.
Все тише становилось в бараке. Заключенные разбредались по своим местам, укладывались спать. Постепенно умолкали голоса. Отовсюду слышались храп и сопение, бормотание и вздохи.
Борясь с накатывающей волнами дремотой, Павел обтачивал гвоздь.
Уже судорога сводила ободранные пальцы. Ломило плечи и шею. Каменная пыль налипала на потную зудящую кожу. Но Павел заставлял себя работать. Он до крови кусал губы, болью отгоняя сон. Он ворочался, пытаясь найти более удобное положение.
И все проговаривал, проговаривал заученные слова:
«Здравствуй, сынок. Мы получили твое письмо, спасибо Коле…»
От начала до конца.
«…Так хочется верить в лучшее. Ты у нас один. Мы все тебя любим и ждем…»
Словно молитву.
Будто заклинание.
Он заснул под самое утро, за полтора часа до побудки. В правой руке он все еще держал камень, а в левой крепко сжимал железное жало.
Ему приснился странный сон, будто постель его превратилась в ковер-самолет. Она, разбив окно, вырвалась из душного барака и, покачиваясь, понесла его в небо. Внизу трещали пулеметы, сверкали вспышки дульного пламени, огненные трассы терялись среди звезд. Лучи прожекторов тянулись к нему словно щупальца гигантского экстерра.
А где-то далеко впереди, указывая дорогу к дому, мчался, прыгал сквозь ночь огромный солнечный зайчик.
Вскоре треск пулеметов и людские крики остались позади.
Он влетел в кисейное облако, и стало тихо – будто в снежной норе.
Только бумага шуршала.
Это из-под матраца сыпались на бегущие макушки деревьев листы его дневника.
Он очнулся от воя сирены. Какое-то мгновение он балансировал на грани сна и яви. Ему еще чудилось, что он находится на пороге родного дома, в двух шагах от тех, кто так ему близок, но, вместе с тем, он уже осознавал, что сирена – это зовущий голос реального мира.
Он, не открывая глаз, попытался спрятаться от реальности под подушкой. Но не нашел ее.
«Должно быть, опять она в унитазе», – подумал он, и эта мысль окончательно привела его в чувство.