Сюзи тоскует, сидит у окошка.
Кто же ее приголубит немножко?…
Часа в два ночи хлынул дождь. Он обрушился на больницу, на наш дом, на мои небеса. И крытая жестью лачуга, где спал мистер Гарви, тоже приняла этот ливень. Молоточки дождя стучали по крыше прямо у него над головой. Ему снилась не та девушка, чьи останки были выкопаны и как раз сейчас находились на экспертизе, а Линдси Сэлмон — 5! 5! 5! — ускользающая сквозь живую изгородь. Этот сон всякий раз становился предвестником опасности. Ее мелькнувшая футболка одним ударом выбила его жизнь из привычной колеи.
Около четырех часов утра я увидела, как мой отец проснулся и ощутил на щеке тепло маминого дыхания, еще не зная, что она спит рядом. Мы с ним оба хотели, чтобы он ее обнял, но у него не хватило сил. Зато можно было пойти другим путем. Поведать ей о том, что он испытал после моей смерти, — о том, что неумолимо лезло в голову, хотя было скрыто от всех, кроме меня.
Ему было жалко ее будить. Больничную тишину нарушал только шум дождя. Дождь — мой отец это знал — следил за ним из темноты и сырости, и ему вспомнилось, как Линдси и Сэмюел возникли на пороге, насквозь промокшие и счастливые: они все дорогу бежали, чтобы только скорее вернуться к нему. Он часто ловил себя на том, что командует себе: равнение на середину. Линдси. Линдси. Линдси. Бакли. Бакли. Бакли.
Уличные фонари выхватывали из темноты круги дождя, прямо как в фильмах его детства. Голливудский дождь. Он закрыл глаза, ощутив на щеке умиротворяющее дыхание моей мамы, и стал слушать легкий перестук дождевых капель по тонким металлическим подоконникам, а потом услышал слабый птичий щебет. Наверно, птаха свила гнездо прямо за окном, а птенцы проснулись от дождя и обнаружили, что мать упорхнула; впору было спешить им на помощь. Его ладонь накрывали ослабевшие мамины пальцы. Она здесь, и в этот раз, несмотря ни на что, он должен позволить ей оставаться собой.
Вот тут-то я и проскользнула в папину палату. Очутилась там вместе с ними. Раньше я только незримо парила сверху, а теперь стояла рядом, как живая.
Я сделалась совсем маленькой; уж не знаю, можно ли было разглядеть меня в темноте. В течение восьми с половиной лет я каждый день оставляла папу без присмотра на несколько часов, точно так же, как оставляла маму, Рут и Рэя, сестру и братишку и, уж конечно, мистера Гарви, а мой отец — теперь я поняла — не оставлял меня ни на минуту. Его преданность раз за разом свидетельствовала, как меня любили на Земле. В теплом свете папиной любви я так и осталась девочкой по имени Сюзи Сэлмон, у которой вся жизнь впереди.
— Я так и знал, что в полной тишине тебя можно услышать, — прошептал он. — Стоит только затаить дыхание — и ты вернешься.
— Джек, — сказала, просыпаясь, моя мама, — кажется, я задремала.
— Чудо, что ты вернулась, — сказал он.
Мама посмотрела ему в глаза. И все исчезло.
— Как ты справляешься? — спросила она.
— У меня нет выбора, Абби, — ответил он. — Что мне еще остается?
— Уехать, начать все сначала, — сказала она.
— Тебе это помогло?
Вопрос остался без ответа. Я протянула к ним руку и растворилась.
— Приляг ко мне, — попросил мой отец. — У нас есть немножко времени, пока эскулапы тебя не выставили.
Она словно застыла.
— Здесь ко мне отнеслись по-доброму, — сказала она. — Сестра Элиот даже помогла расставить цветы, пока ты спал.
Оглядевшись, мой папа наконец-то заметил букеты.
— Нарциссы, — сказал он.
— Цветы Сюзи.
Папино лицо осветилось улыбкой:
— Вот так это и делается — хранишь память, даришь цветы.
— Это так тяжело, — сказала мама.
— Да, — кивнул он, — тяжело.
Мама едва-едва сумела примоститься на краешке больничной койки. Они вытянулись рядом, чтобы смотреть друг другу в глаза.
— Как прошла встреча с Бакли и Линдси?
— Лучше не спрашивай, — сказала она.
Немного помолчав, он сжал ее руку.
— Ты изменилась, — заметил он.
— Хочешь сказать, постарела.
Мне было видно, как он приподнялся на локте, взял прядь маминых волос и заправил за ухо.
— За это время я снова в тебя влюбился, — сказал он.
Я бы все отдала, чтобы сейчас оказаться на мамином месте. Его любовь к ней питали не застывшие картины прошлого. Эту любовь питало все — ее сломленный дух, ее бегство, ее возвращение, ее близость к нему в этой больничной палате, до восхода солнца, до прихода врачей. Он любил ее за то, что мог осторожно гладить ее волосы и безрассудно бросаться в глаза-океаны.
Мама так и не заставила себя произнести «я тебя люблю».
— Ты останешься? — спросил папа.
— Ненадолго.
Это было уже кое-что.
— Ну и хорошо, — сказал он. — А что ты говорила в Калифорнии, когда тебя спрашивали о семье?
— Вслух говорила, что у меня двое детей. Про себя говорила: трое. И каждый раз просила у нее прощения.
— А мужа упоминала? — спросил он.
Она задержала на нем взгляд:
— Нет.
— Вот так раз, — протянул он.
— Джек, я вернулась не для того, чтобы притворяться, — ответила она.
— А для чего?
— Мне позвонила мать. Сказала, что у тебя инфаркт. Я вспомнила твоего отца.
— Подумала, что я могу умереть, как он?
— Да.
— Ты спала, — сказал он, — и не видела ее.
— Кого?
— Она вошла в комнату, а потом вышла. Мне показалось, это была Сюзи.
— Джек, — настороженно сказала мама, но без очевидной тревоги в голосе.
— Не прикидывайся, будто ты ничего не видела.
Тут ее прорвало.
— Я вижу ее повсюду, — выдохнула она, — даже в Калифорнии она была повсюду. В автобусе, на улице, возле школы. Вижу ее волосы — а лицо чужое. Вижу ее фигурку, ее походку. Вижу, как девочка нянчит младшего брата или как играют две сестренки — и думаю, сколько потеряла Линдси. Для нее и для Бакли такие отношения утрачены навсегда, но меня тоже судьба не пощадит, потому что я вас бросила. Переложила все на тебя, ну и еще на мать.
— Она у нас молодчина, — вставил мой отец. — Настоящая скала. Кое-где дает слабину, но все равно — скала.
— Понимаю.
— И все-таки: если я буду настаивать, что в палате пару минут назад была Сюзи, что ты скажешь?
— Что ты рехнулся и что, скорее всего, ты прав.
Мой отец легонько провел пальцем по маминому носу. Когда его палец коснулся ее губ, они слегка приоткрылись.