– Не трогай его, Огерт! – вскрикнул Гиз, уже зная, что сейчас случится.
Жирная муха, перестав жужжать, заползла в черную щель рта.
И вспухшие губы знакомо сомкнулись. С хрустом сжались челюсти. Дрогнули высохшие веки.
Мертвяк шевельнулся. Рука его дернулась, и тонкие страшные пальцы крепко вцепились в ногу Огерта…
Гиз очнулся в полной темноте.
Свеча погасла, – судя по запаху – только что.
Преодолев неприятное чувство, так похожее на страх, Гиз вытянул руку во тьму. Невольно представилось, что пальцы сейчас ткнутся во что-то холодное, скользкое, разлагающееся… Или кто-то, прячущийся во мраке, совсем близко, крепко схватит за запястье, молча и неумолимо потянет к себе…
От свечи осталась лужа горячего воска – Гиз попал в нее ладонью. Он отдернул руку, вытер ее об овчину, поскреб ногтями жесткую корочку воска, вмиг застывшего на коже.
И вдруг услышал тихий шорох. Напрягся, нашарил меч, взялся за рукоять. Замер, напряженно вслушиваясь.
Через несколько растянувшихся мгновений шорох повторился. Гиз повернул голову в ту сторону, откуда донесся шум, попытался хоть что-то рассмотреть. Медленно приподнялся, вытащил меч из ножен. Клинок чуть светился, как светятся осиновые гнилушки, и охотник почувствовал себя несколько уверенней. Но он, все равно, ничего не видел.
Гиз, стараясь не шуметь, опустил ноги на пол. Сел. Чуть наклонился вперед, повел перед собой мечом. Тихо шепнул:
– Кто здесь?
…с мертвяком нельзя разговаривать…
Опять что-то зашуршало – на этот раз совсем рядом, где-то на уровне пола. Казалось, невидимый враг, подкрадываясь, ползет по-змеиному.
Гиз левой рукой нашарил пустые ножны, сжал их, ощупал. Кончиками пальцев нашел сторону, на которой была прикреплена тонкая полоска наждачного камня.
Шуршание послышалось справа. Потом, мгновением позже, слева.
Гиз крепко прижал клинок к ножнам. Пригнулся, напружинился, готовый бросится на врагов, если они действительно прячутся во тьме. Если их можно будет увидеть…
– Дила, это ведь не ты? – чуть слышно спросил он. – И не вы, дети?
Вместо ответа Гиз снова услышал шорох.
Больше он ждать не стал – рывком вскочил, шаркнул сталью клинка о каменную пластину на ножнах, высек сноп искр – короткая вспышка отбросила мрак к стенам. И Гиз успел разглядеть своих противников.
«В темноте они могут напугать даже самого храброго человека…»
– Мыши, – выдохнул Гиз, досадуя на свой страх, злясь на свое разыгравшееся воображение. – Ну конечно же, мыши…
Он опустил меч, присел на угол сундука.
Страх бесследно испарился. Тьма уже не казалась жуткой, а тишина – зловещей. Даже кошмар забылся.
Гиз усмехнулся, покачал головой. Хорошо, что никто не видел, как он тут размахивал клинком, распугивая домашних мышей.
Он забрался на сундук, отложил меч, укрыл ноги овчиной, закрыл глаза, не собираясь спать, – не для того он сюда пришел. И опять услышал шорох.
Осмелевшие грызуны, кажется, вернулись.
– Со мной вам не справиться, – негромко сказал Гиз. – Лучше идите, жрите мертвяка… – Он махнул рукой, словно действительно отправлял грызунов на поиски мертвечины, как вдруг что-то глухо ударило в заколоченное окно…
Вот уже которую ночь Дила не могла заснуть. Бессонница изводила ее, лишала сил и подтачивала рассудок. Порой женщина впадала в забытье, полное кошмаров, и тут же приходила в себя, трепеща от ужаса.
Она еще как-то держалась. Те немногие люди, что заглядывали к ней, думали, что с ней все в порядке. Да, она сильно изменилась – осунулась, подурнела, вроде бы даже постарела; иногда она заговаривалась, порой вдруг начинала беззвучно плакать. Но соседи объясняли это тем, что она сильно страдает, потеряв мужа. К ней относились с сочувствием, ее жалели. А она чувствовала себя перед всеми виноватой. И это мучило ее не меньше, чем бессонница…
Спать она могла лишь днем, да и то – чутко, тревожно, пробуждаясь от малейшего шума. Кошмары приходили к ней и в светлое время суток; она подозревала, что разговаривает во сне, кричит, и потому не решалась спать, когда дети были дома.
Она боялась выдать свою тайну.
И она уже начинала понимать, что тайна эта рано или поздно сведет ее с ума…
Гиз шепотом выругался, и снова схватился за меч.
Это уже были не мыши – в окна стучать они не умели.
Тогда может быть птица? Ударилась сослепу в заколоченную раму, свалилась оглушенная на землю…
Удар прозвучал вновь – словно человек бил кулаком по доскам, требуя, чтобы его впустили. Пьяный человек или до изнеможения уставший.
Или мертвый…
Гиз провел клинком по каменной пластине на ножнах, сея на пол крохотные искорки. Заставил себя успокоиться, сдержал дыхание, унял сердце.
В горнице сделалось нестерпимо холодно. Даже кожу на щеках покалывало.
Сильный некромант творил свое черное колдовство…
Гиз тихонько соскользнул на пол. Медленно подкрался к забитому толстыми досками окошку. Затаил дыхание, прислушался…
На улице расхаживал мертвец. Шаркал ногами, ворчал, хрипел. Гиз не видел его, но мог совершенно точно сказать, где тот сейчас находится… Вот он подошел к высоко поднятому окну, ударил в доски, заскреб ногтями по стене, запыхтел, пытаясь на нее влезть. Потом засмеялся жутко, бесчувственно. Умолк. Перешел к другому окну, попробовал, крепко ли приколочены доски, подергал их. Щелкнул зубами, медленно побрел вдоль стены…
Гиз следовал за мертвяком.
Они были совсем рядом – их разделяла бревенчатая стена. И они оба чувствовали присутствие друг друга.
– Ну, давай же… – прошептал Гиз. Мертвяк шел к крыльцу, и вот-вот должен был учуять петушиную кровь. – Давай…
Охотник прижался к доскам, приложил ухо к тонкой щели, из которой веяло теплым уличным воздухом. Ему показалось, что он слышат позвякивание бубенчиков, мелодичное, далекое и влекущее.
Мертвяк встал. Втянул ноздрями воздух. Захрипел возбужденно.
– Вкусно пахнет? – прошептал Гиз. – Иди попробуй на вкус…
И мертвяк послушался. А через мгновение тревожно загремели, зазвенели бубенцы, что-то лопнуло, треснуло, раздались чавкающие звуки, послышалось громкое ворчание.
Гиз холодно улыбнулся:
– Нашел? Ну и молодец… Завтра моя очередь искать… А теперь самое время пройтись по спящему дому… – Он шагнул назад. И тут тьма вокруг шевельнулась, расслоилась, разбежалась тенями. Черный силуэт шевельнулся на полу, растянулся, вскочил на стену, вырос под самый потолок.