Она расстегнула блузку и распахнула ее перед ним. «Клер!» — выдохнул он.
Она протерла себе грудь до крови. Я всегда полагала ее действия взрослой версией «слабака», игры, которой мы баловались в школе. Кто-нибудь из ребят проводил двести раз по внутренней стороне твоего запястья. Если ты не в силах был терпеть после того, как появлялась ленточка крови, то выкрикивал: «Слабак!», и так тебя потом и звали.
— Принеси матери теплое полотенце, — велел отец, и я кивнула.
Достала ключ от бельевого шкафа из тайника, вынула чистое полотенце и пустила воду в ванной нагреваться.
Шрам от того, что Джейк называл ее «мученическим стигматом», я не собиралась ни обмывать, ни трогать.
Я подняла ее руки и вымыла безволосые подмышки. Обмахнула губкой плечи. Просунула свободную руку под стекшую одинокую грудь. Некогда мать с гордостью несла ее и ее соседку, теперь же она превратилась в непарный мешочек весом с комок перьев, сбившийся в обвислом углу старой подушки. Прилив вожделения, чистого, как голод младенца, накатил, пока я держала ее.
Розовые шпалеры позади нашего дома буйно ветвились и цвели, когда мне было лет шесть или семь. Шпалеры окружали оба маленьких окошка моей спальни, так что в разгаре весны матери приходилось искусно подстригать цветы и побеги. Я любила наблюдать за этим занятием, и отец тоже, как я позже поняла. Они вместе пришли ко мне в спальню. На руке у нее висела корзина. Внутри лежали секатор и рабочие перчатки.
— Смертельный номер под куполом цирка, — произнес отец, и оба подошли к первому окну над пустой двуспальной кроваткой, стоявшей рядом с моей.
Я лежала на мягком брюхе матраса и смотрела, как отец глядит на мать, которая наполовину высунулась из окна. Окно отрезало ее голову, кисти, руки и плечи, затем она высунулась еще дальше, выгнув спину и прижав бедра к подоконнику, и отец придержал ее, похотливо, как я понимала уже тогда. Время от времени он проводил рукой по ее бедру. Раз или два мне показалось, что я различила в ее голосе улыбку, а не только увещевание.
Снаружи донеслось шуршание листвы, затем низкий кошачий рык. Шалунишка отгонял другого кота от границы наших владений.
Я снова встала и подошла к кухонной раковине, чтобы вылить воду и набрать новой. А сколько неприбранных тел разбросаны по улицам и полям Руанды и Афганистана. Тысячи сыновей и дочерей хотели бы оказаться на моем месте. Знать точное время смерти своих матерей и оказаться наедине с их телами до того, как вломится мир.
От деревьев рядом с рабочим сараем доносился прерывистый мяв. Когда я была маленькой, к нам во двор прилетала полосатая неясыть и садилась на дуб. Отец, взяв меня на закорки, вставал во дворе и ухал сове. Если смеркалось, а мы не шли домой, мать присоединялась к нам с лимонадом для меня и неразбавленным виски для себя и мужа.
Надо закончить поскорее. Зазвонил телефон, и я уронила поддон. Горячая мыльная вода расплескалась по полу.
— Алло? — тихо сказала я, словно в доме все спали.
— Ты здесь!
— Джейк, — удивилась я, — как ты узнал?
— Я не смог дозвониться к тебе домой, а номер твоей матери еще записан у меня в книжке. Как поживаешь?
Тело матери почти светилось в темной кухне.
— Хорошо? — предположила я.
— Эйвери только что позвонил мне. Он сказал, что у тебя, возможно, неприятности.
— И ты позвонил сюда?
— Казалось разумным начать отсюда, — ответил он. — Что случилось, Хелен? Что-то с девочками?
— Моя мать умерла.
На другом конце линии повисло молчание. Он вместе со мной боролся с ней все восемь лет наших отношений.
— Ах, Хелен, мне ужасно жаль.
Я обнаружила, что не могу говорить. Только громко сглотнула.
— Я знаю, как много она для тебя значила. Где ты?
— Мы на кухне.
— Кто — мы?
— Мать и я.
— О господи! Ты должна кому-нибудь позвонить, Хелен. Что случилось? Ты должна повесить трубку и набрать девять-один-один. Ты уверена, что она мертва?
— Абсолютно.
— Тогда набери девять-один-один и сообщи об этом.
Мне хотелось бросить трубку и вернуться в ничто, в котором я только что пребывала, в котором никто ничего не знал и мы с матерью были наедине. Непросто сказать то, что предстояло сказать.
— Я убила ее, Джейк.
Молчание было достаточно долгим, чтобы мне пришлось повторить:
— Я убила свою мать.
— Опиши, что ты имеешь в виду, — сказал он. — Расскажи мне все, и помедленнее.
Я рассказала Джейку о звонке миссис Касл, о миске «Пиджин-Фодж» и о маминой неприятности. Когда я произнесла «с ней случилась неприятность», он остановил меня и с надеждой в голосе переспросил:
— Какая именно неприятность, Хелен?
— Она непроизвольно облегчилась.
— О господи. До или после?
— А потом назвала миссис Касл сукой и начала орать, что люди у нее воруют.
— А они воруют, Хелен?
Его голос осторожно уводил в смежное помещение, где мог обитать здравый ум.
— Нет, — ответила я. — Она лежит прямо передо мной на полу. Я сломала ей нос.
— Ты ударила ее?
Я понимала, что шокировала его. Прекрасно.
— Нет, надавила слишком сильно.
— Хелен, ты сошла с ума? Ты слышишь, что говоришь?
— Она все равно умирала. Весь последний год она сидела и умирала. Разве лучше, если бы ей пришлось отправиться в богадельню, лепетать и сдохнуть в луже собственных испражнений? По крайней мере, я забочусь о ней. Мою ее.
— Ты — что?
— Я на кухне, мою ее.
— Минутку, Хелен. Только никуда не уходи.
Я слышала возню собак Джейка. Эмили сказала, что всякий раз, когда навещает его с детьми, всю следующую неделю Дженин лает как собака.
— Хелен, послушай.
— Да.
— Я хочу, чтобы ты прикрыла тело матери и оставалась дома, пока я не приеду, хорошо? Я найду кого-нибудь присмотреть за собаками и позвоню тебе из аэропорта.
— Миссис Касл придет утром.
— У нее есть ключ?
— Вряд ли. Несколько месяцев назад сюда вломился парень, который делает мелкую работу по дому. Мы сменили замки, и, думаю, миссис Касл так и не получила новый ключ.
— Хелен?
— Да.
— Внимательно меня послушай.
— Хорошо.
— Никому больше об этом не говори и никуда не выходи. Сиди в доме со своей матерью, пока я не приеду.
— Я не глухая, Джейк.