— Они ведут на тесный чердак, и только. Там нет людей.

Он стоял по-прежнему над лошадкой, и я знала, что у него есть еще одна тайна.

— Я иду наверх! — ликующе воскликнула я, повернулась и побежала, не выпуская его очки из рук.

Когда я положила руку на стойку перил и встала на нижнюю ступеньку, за спиной раздался топот отца.

— Солнышко, не надо! — крикнул он.

Наверху лестницы была закрытая четырехфиленчатая дверь. Я положила руку на холодную фарфоровую ручку.

— Тебе не понравится то, что ты найдешь.

— Ну и ладно, — бросила я через плечо. — Такова жизнь.

Мистер Форрест часто использовал это выражение, когда разговаривал с матерью в гостиной. Она жаловалась, а он отвечал: «Такова жизнь» — и возвращал ее к дискуссии о Троллопе, [38] которого они читали вместе, или о «Проблесках луны» Эдит Уортон, [39] первое издание которых мистер Форрест преподнес моей матери в дар.

Повернув дверную ручку, я шагнула в комнату.

Она была намного меньше, чем этаж ниже, и только в задней стене были окна, смотревшие на затопленные сады Ламбета. В отличие от первого и второго этажей, вид с третьего не заслоняли деревья. Вдали я видела зловещую вогнутую кривую реки Делавэр.

Отец уже стоял в дверном проеме. Он поднялся по ступеням медленно, давая мне время увидеть то, что должно. Глаза его без очков казались потерянными.

— Вот.

Он нащупал очки и надел их.

— Спереди дома — кладовка. В нее можно забраться через ту маленькую дверь.

Но я смотрела на матрас посреди пола, на голубой тиковый чехол, на свернутые одеяла и подушку. Я подумала обо всех днях, которые отец провел вдали от нас.

— Иногда я сплю здесь, — признался он.

Я переступила ногами, чтобы отец мог видеть со своего места лишь мою спину. На полу у изголовья кровати валялись книги в бумажных обложках. Я узнала иллюстрированную историю поездов. Когда-то она лежала на тумбочке в спальне родителей. И здоровенная антология любовной поэзии тоже была там. Отец подарил ее матери на Рождество. Еще, украдкой глянув под россыпь детективных романов, я увидела мясистое бедро, которое, как я знала, принадлежало голой женщине на фотографии из журнала. Ее кожа показалась мне светло-оранжевой.

— Мне нравится, что я могу смотреть через дворы по ночам. Кажется, будто я прячусь здесь, точно в гнезде.

— Ты правда ездил в Огайо в тот раз?

— Я был в больнице, Хелен.

Я поверила.

— А деловые командировки?

Вопрос повис в воздухе. Отец подошел сзади, положил руки мне на плечи, наклонился и поцеловал меня в макушку, как целовал мать.

— Я езжу в деловые командировки, — сказал он, — иногда, на обратном пути, провожу ночь здесь.

Я вырвалась из его рук и обернулась. Лицо мое пылало.

— Ты бросаешь меня одну с ней, — возмутилась я.

— Она твоя мать, Хелен.

Споткнувшись о край матраса, я упала. Отец рванулся ко мне, но я быстро вскочила и подбежала к изголовью кровати, чтобы между нами оказался голубой тик и пахучий комок простыней.

— Всего одну или две ночи за раз, — сказал он.

Я распихала антологию любовной поэзии и детективные романы по сторонам и полностью обнажила оранжевую женщину. Ее груди были больше, чем я полагала возможным. Даже тогда они показались мне нелепыми.

Мы вместе уставились на нее.

— Ну и корова, пап, — сказала я, на мгновение забыв о злости.

— Признаться, — ответил он, — она немного тяжеловата в верхней части.

— Настоящая уродина, — сказала я.

Мысленно я снова и снова слышала слово «больница». Что оно означает?

— Это красивая женщина, Хелен, — сказал он. — Груди — естественная часть женского тела.

Машинально я скрестила руки на груди.

— Корова! — воскликнула я. — Ты приходишь сюда и пялишься на толстых уродливых теток, а я сижу с мамой.

— Все так, — признал он.

Чего я не спросила, так это «почему?», ведь я всегда прекрасно знала ответ.

— Можно мне приходить сюда с тобой?

— Ты уже здесь, сладкий горошек.

— В смысле, можно мне спать здесь?

— Ты же знаешь, что нет. Что мы скажем твоей матери?

— Я расскажу ей об этом месте, — пригрозила я. — Расскажу ей о журналах. Я расскажу ей о фанерных младенцах в той маленькой комнате!

Каждая фраза попадала все ближе к цели. На самом деле ему было все равно, если я наябедничаю о матрасе, или о телках из «Плейбоя», или о визитах в дом. О ком он заботился, так это о фанерных людях.

— Я не растил тебя жестокой.

— Что за больница? — спросила я.

Отец смотрел на меня, размышляя.

— Почему бы нам не отправиться на пикник, где я расскажу тебе все?

Остаток того дня отец показывал мне те части города своего детства, которые еще не обрушились. Мы устроили пикник и ели сэндвичи с яичным салатом и огурцом и печенье с шоколадной крошкой, которые он сам приготовил. Для меня нашелся термос с молоком, а он выпил две кока-колы одну за другой и рыгнул так громко, как я в жизни не слышала. Я принялась смеяться и хохотала так усердно, что под конец начала кашлять, как будто лаять, снова и снова.

— Почему бы нам не дождаться здесь темноты? — предложил он.

Это был подарок, и мне не хватило смелости снова спросить о больнице. Часть меня радовалась выдумке. Благодаря ей он казался нормальным, и пусть это всего лишь притворство. Где твой отец? В Огайо, навещает друзей и семью. В тот день я решила, что никогда не буду винить отца ни за что — ни за отсутствие, ни за слабость, ни за ложь.

ТРИНАДЦАТЬ

Мы с Джейком были женаты немногим более года, когда мне начали сниться кошмары. В них были коробки, коробки из-под подарков, которые занимали место на столах или кружком стояли под елкой. Они промокли насквозь, картон потемнел. В коробках лежали куски моей матери.

Джейк научился будить меня медленно. Он клал ладонь мне на плечо, когда я бормотала слова, сперва слишком искаженные, чтобы он мог их разобрать.

«Ты здесь, со мной, Хелен, а Эмили спокойно спит в своей кроватке. Давай посмотрим на Эмили, Хелен. Ты здесь, с нами».