Сначала крест мешал ему, потому что ничем не отзывался в памяти или душе, но потом он к нему привык и стал здороваться с темноликим святым, изображённым на прибитой к кресту иконке, — так же, как здоровался с друзьями, лежавшими под обелиском. Имени святого он не запомнил, прочесть потемневшую вязь не мог даже в очках, поэтому окликал просто: «Привет, святой! Погодка сегодня не балует. Ветер норд-норд-ост, и никак не меньше трёх узлов, согласен?»
Потом присаживался на саморучно сколоченную когда-то лавочку и неспешно беседовал с теми, чьи останки покоились под обелиском. Старшина Криворучко, как всегда, брюзжал насчёт ветра, надолго ли, мол, зарядил и скоро ли наконец весна, хотя вроде бы: что ветер упокойнику — кости, что ли, продувает? Рядовой Мухаметзянов, как и раньше водилось, отмалчивался, а Григоришвили что-то мелодично напевал в такт ветру…
«С ума схожу, — равнодушно констатировал он и, поразмыслив, уточнял: — Давно уже сошёл. И чего?»
Он никогда не умел петь, но любил слушать, как пели другие. Особенно на непонятном языке, как Григоришвили. Стихов не понимал и не любил, хотя когда-то вслед за всеми знал наизусть и повторял «Жди меня…». Он был слишком молод тогда, дома его ждала только мать, у него и женщины-то до войны не случилось, но нравилось растравлять себя, думать про детскую кроватку, которая почему-то представлялась корзиной, подвешенной к потолку. Григоришвили рассказывал про наследную люльку, в которой в далёком горном селе последовательно качались три его дочери. Странно, но он хорошо помнил автора стихов — невысокого военного корреспондента с живыми глазами и резкими движениями, он приезжал на Рыбачий, а потом написал серию репортажей. Газеты с ними передавали из рук в руки. Криворучко тогда расстроился, что про него не написали ни слова. Он-то надеялся, что весть некоторым чудом дойдёт до родной хаты, которая к тому времени давно была под немцем. Уцелели ли в войну его красавица-жена и сын-подросток? Сам-то Криворучко уже шестьдесят лет лежит вот здесь, под обелиском…
Женщина из стихов, добрая и верная, старше его годами, появилась у него уже после войны. И детская кроватка…
Когда он овдовел и окончательно решил покинуть Москву, дочь плакала и уговаривала его показаться врачам, сын хмурился и красноречиво стучал себя пальцем по лбу, но не отговаривал. Сыну и его семье оставалась огромная генеральская квартира на Таганке. Теперь давно выросшие внуки вроде бы даже гордились чудаком-дедом. В прошлом году один из них (он с трудом вспомнил имя — Вениамин) привозил правнуков. Мальчик с девочкой жались к растерянному от увиденного отцу, слушали неумолчную песнь океанского ветра и явно желали побыстрее убраться из негостеприимного места. Туда, где остались кино, мороженое, компьютер. Он хотел бы говорить с ними, что-то расспросить про сына и дочь, но, как и с устроителями крестов, так и не сумел подобрать слов.
После распада великой страны про эту землю на много лет как будто бы позабыли вообще. И это ему почему-то нравилось, казалось правильным. Нравились даже заброшенные гарнизонные посёлки и ржавеющая в тундре техника. Смягчались и зарастали мхом сколы бытия. Утишались души погибших. Водил по беломошникам стадо саамский священный белый олень с раскидистыми рогами.
Ему оставалась память — разве этого мало?
Но людям мало всегда и всего. Последние годы покой снова был нарушен. Север опять кому-то понадобился. Что-то готовилось. Полковник из расположенной неподалёку военной части приободрился и даже ездил в Мурманск лечиться от хронического пьянства. Потом степенно рассказывал о перспективах старшему по званию — старик слушал его, не слыша.
Что-то иное прорастало неподалёку. Он чувствовал и это, но не придавал значения — знал, что его века на постижение нового уже не хватит.
— Тина, ты вообще собираешься помогать мне укладывать вещи?!
— Вообще-то нет…
— Не хами матери! Соболь, скажи ей!
— А что папа скажет? Ты что думаешь, он там байдарку перебирает, как ты ему велела? Чёрта с два! Он там по маленькому телику футбол смотрит…
— Не отговаривайся от меня и не переваливай на других. Что за дурацкая привычка! Почему Алик всегда делает то, что надо, и ему не приходится повторять! Что за идиотский, поперечный характер! Сергей! А что ты, собственно, делаешь?!
— Конечно, любуюсь тобой, дорогая… Ещё Джером Джером писал, что можно до бесконечности смотреть на воду, на огонь и как другие работают…
— Я сейчас этот чёртов телевизор в форточку выкину! И после этого ты ещё удивляешься, что Тина к своим пятнадцати — оторви да брось…
— Я не удивляюсь, дорогая, я скорблю…
— Мама, я вычистил котелок и сложил его вот в этот пакетик. Теперь можно туда же убрать миски… Если Тина уже зашила палатку, я мог бы…
— Заткнись, Подлиза, а не то сейчас так у меня получишь!..
— Тина, прекрати! Виталик, спасибо, давай сюда котелок. Соболь, да вмешайся уже наконец! Перестань делать вид, что ничего не видишь, не слышишь!
— Тина, слушайся мать.
— Конечно, папочка.
— Не обижай брата.
— Разумеется, папочка.
— Папочки с завязочками! А я тебе — отец Сергий!
— Слушаюсь, отец Сергий.
Кристина, не торопясь, сползает с дивана и, защепив двумя пальцами узкие джинсы с разрезами на коленях, делает неуклюжий книксен. Виталий исподтишка показывает ей язык, она молча грозит ему кулаком. Из ушей у неё торчат проводочки наушников. Оказавшись на полу, Тина изгибается и подрагивает поджарым задом в такт слышимой только ей мелодии. Глаза её полузакрыты и закачены наверх, так, что видны белки.
— Получается, всё это только одной мне и надо! — с отвращением глядя на извивающуюся дочь, произносит Марина. — Как будто я всё это придумала! И поход, и всё остальное!.. — И окончательно переходит на крик: — Тина, да прекрати ты выёживаться, смотреть противно!
— А некоторые говорят, что я клёво танцую, — независимо сообщает Тина, вернув на место глаза. Большие, зелёные, с коричневыми крапинками и золотистым ободком. Вполне себе красивые, только немного подпорченные траурной каймой из туши «Макс Фактор» и лягушачьего оттенка тенями на веках.
— «Некоторые» ничем не заслужили, чтобы я прислушивалась к их мнению, — решительно возражает Марина. — Эти твои бездельники с ещё не угасшим сосательным рефлексом, которые проводят всё своё время на тусовках с банкой пива и сигаретой…
— Мам, ну я же не обсуждаю твоих друзей, — примирительно говорит Тина.
— А что, интересно, ты могла бы сказать?! — заводится Марина. — Все мои подруги — состоявшиеся люди с высшим образованием, занятые делом…
— «А у тебя подруги, Зин, всё вяжут шапочки для зим, от ихних скучных образин дуреешь, Зин…»
Сергей даже не поёт, а просто насвистывает мотив известной песни Высоцкого. Слова, однако, подразумеваются безошибочно.