— Р-р-р-аф, — негромко сказала Хильда, приветствуя Монморанси и предупреждая Марусю.
Сука решилась высказаться первой, безошибочно оценив напряжённость момента и зная категорическую молчаливость своего спутника-полуволка.
В окрестностях завода на исходе северного лета водилось множество нежных, жирных грызунов, живших колониями. Хильда уже выучилась их ловить, очень неплохо проводила время и не собиралась искать добра от добра.
Знакомый лай фокса, прозвучавший так неожиданно, Брунгильду удивил и встревожил. Она сразу поняла, что пёсик угодил в переделку. О существовании большой пятнистой кошки Хильда успела благополучно забыть. Раньше она, скорее всего, предпочла бы не вмешиваться, но теперь она была не одна. У неё имелась пусть маленькая, но стая и — главное! — храбрый вожак. И ведь Монморанси тоже когда-то был членом её стаи… В этом месте своих смутных рассуждений Хильда решила, что пора бы что-нибудь и предпринять.
Полуволк, как она и ожидала, пошёл следом за ней.
Маруся правильно оценила изменившееся соотношение сил, перепрыгнула на более высокий карниз и, презрительно вздёрнув короткий хвостик, удалилась сквозь выкрошившиеся кирпичи в соседнее помещение.
Хильда приветственно заулыбалась и замахала хвостом. Пальма-хвост полуволка оставался неподвижен. Монморанси на деревянных, всё ещё не сгибающихся лапах подошёл к Хильде сзади, привстал на задние лапки и обнюхал её, как положено нормальному кобелю. О, эти дивные, эти влекущие ароматы… Полуволк даже чихнул от возмущения. Хильда величественно развернулась и привычно лизнула фоксика в нос.
Полуволк отвернулся. Без подобных существ его стая явно могла обойтись. Хильда вздохнула. По своим убеждениям она всегда была за мир во всём мире. Но идеал оставался недостижимым, пока в этом самом мире наличествовала такая важная сущность, как кобели.
— Монморанси, пойдём домой, — где-то сзади всхлипнула Алла. — Нас здесь не надо, Монморанси. Пойдём…
Она явно нуждалась в покровительстве. Фокстерьер отвернулся от Хильды и полуволка и с достоинством удалился.
Ветер гнул росший в расщелинах иван-чай и бросал на скалы клочья желтоватой пены. У Ловца налились тёмные круги вокруг глаз, а рот обметало тусклой коростой.
Тина встала на цыпочки, но всё равно сумела дотянуться губами только до его уха.
— Опять голова, да? — с сочувствием прошептала она и погладила ладонью белые, холодные, слегка влажные волосы. — Бедный…
— Ничего. — Ловец осторожно, чтобы не треснула корка, улыбнулся краешком губ. — Как ты?
Тина пришла в его объятия, как в тёплую комнату с мороза.
— Всё ужасно, ужасно, ужасно, а я — дура, дура, дура, — скороговоркой пробормотала она. — Алка и Кирилл! Помнишь, я тебе говорила, что Кирилл колется? Так вот, оказывается, у него диабет, и надо инсулин, а он ушёл с Алкой искать Дезире, и прошло уже полтора дня, а у него инсулина всего на три, остальной у Барона остался. И Кирилл умрёт, если его не вернуть!
— Плохо, — сразу согласился Ловец. — Алла скоро вернётся в посёлок. С ней всё в порядке, Дезире отослала её, но совсем пропасть не позволит… А вот Кирилл правда делся куда-то. Может, ушёл со всеми нашими на север… Зачем только, не знаю. Я, конечно, смогу их найти, но уложусь ли в полтора дня? У тебя этот инсулин с собой?
— Дура, дура, идиотка кромешная! — закричала Тина, мучительно сморщилась и стукнула себя кулачком по голове. — Я даже не подумала!
— Возвращайся в посёлок, бери лекарство. Я буду ждать тебя на берегу, у могилы Жадины, помнишь? Беги, времени нет.
— Кристина, нет никакого способа добраться до северного побережья за один день. Там нет дорог, так что никакой транспорт не поможет. Разве что у твоего приятеля вертолёт, — усомнился Барон. — Или телепортатор…
— А то мы знаем, что у них есть в распоряжении, — возразила Кристина. — Может, и телепортатор. Так вы лекарство дадите?
— Дам, — после некоторого колебания согласился Барон. — Тем более что других вариантов не видно… Только ты уж сама не пропадай больше, договорились? Пожалей мать…
— Он не звал меня с собой, — сказала Тина. — Значит, вернусь.
— Что им известно о мире? Умеют ли они, к примеру, читать и писать? — спросила Александра.
— О, у них самые причудливые источники информации. Некоторых я пытался учить. Например, Художника. Приносил ему краски и бумагу. Альбомы по искусству показывал…
Философ стоял, прислонившись к розоватому стволу сосны. Его неизменный спутник сидел поодаль на корточках и, прикрыв глаза, длинными пальцами обрывал лепестки ромашки.
— Кстати, — вспомнила Александра, — Кристина говорила, что видела среди них вашего молчуна. И вроде бы, в отличие от меня, даже слышала его голос…
— Родион редко разговаривает словами. У него другой язык. Он — мим. Когда-то считался одним из самых талантливых в стране, пользовался известностью. Творческий человек — нервные окончания наружу и… водка. Вы же меня понимаете?
— На самом деле не очень. Мне как-то понятнее, когда спиваются рабочие на конвейере и офисные служащие. Но факты — упрямая вещь. Родион тоже… — «проводник», как Тина сказала?
— Да, он привёл Дезире и ещё нескольких. Он умеет с ними ладить лучше, чем я. Слова мешают пониманию, а я… по изначальному обеспечению судьбы я весь состою из слов. К тому же из таких, которые практически не пригодны в человеческой жизни…
— Да ладно, я всё-таки сама из научной среды, из того же Ленинградского университета…
— Вы, как я понимаю, естественник. Это другое дело. Вы знаете, как философская энциклопедия определяет любовь?
— Ну и?
— Слушайте: «Любовь — универсалия культуры субъектного ряда, фиксирующая в своём содержании глубокое индивидуально избирательное интимное чувство, векторно направленное на свой предмет и объективирующееся в самодостаточном стремлении к нему. Любовью называются также субъект-субъектное отношение, посредством которого реализуется данное чувство». Что бы вы стали с этим делать?
— Хм, — задумалась Александра. — Ваша правда: без пол-литры не постичь… Но здесь и сейчас мне почему-то крепко сдаётся, что именно со стороны науки и философии может оказаться видней: с чем же мы тут столкнулись?
— Трудно сказать. Мы не знаем и, скорее всего, никогда не узнаем, кто и зачем взрывал дома в Москве и небоскрёбы в Нью-Йорке. Саморегуляция системы, я так думаю. Как наводнения и лесные пожары. Есть ведь разные уровни… Саморегуляция литосферы — извержения вулканов, землетрясения. Есть социальные регуляционные процессы — войны, революции. Но как регулируется ноосфера Вернадского? Что мы знаем об этом?
— Но почему — дети? Знаете, меня именно это больше всего пугает…
— А кто же ещё? Мы живём в мире, который в материально-информационном смысле жутко избыточен. Значит, по закону сохранения вещества и энергии где-нибудь должен был развиться огромный недостаток. Из другой сферы, не информационной и не вещевой. Если поразмыслить, легко догадаться, где окажется эта дыра. Там, где вещи и информация пока не имеют собственной ценности. То есть в детстве.