— Его поймали? — спросила Тэсс, когда я замолчала.
— Нет.
— Есть идея, Элис, — сказала она. — Не написать ли об этом по-другому? Начать можно так. — И черкнула на листе бумаги: «Если тебя поймают…»
Если тебя поймают,
ты, надеюсь, дух испустишь не сразу, чтоб мне
снова увидеть это лицо,
а может, даже узнать
твое имя,
и больше не звать тебя в мыслях «насильник»,
а говорить тебе «Джон», или «Люк», или «Пол»,
и пусть моя ненависть вырастет с гору.
Если тебя упекут, что есть силы сдавлю
клубок розоватой мошонки
и отрежу, а потом искромсаю
яйца, одно и другое, на посмеянье толпе.
Дальше — строго по плану,
с приятной неспешностью, без суеты
для начала
вгоню в тебя острый носок сапога
и буду смотреть, как ты разом извергнешь на землю
кровь и дерьмо.
Потом
отсеку твой язык;
больше ни слова мольбы или брани.
Лишь агония станет беззвучно просить
за тебя, искорежив и тупость, и злобу.
А дальше —
то ли выколоть
похоть бычьих глаз, взяв осколок из тех, на которые
ты меня бросил? То ль нажать на курок,
целясь в колено? По слухам,
коленная чашечка вмиг разлетится от пули.
Отчетливо вижу:
твои пальцы без устали трут
ненужно-живые глазницы, а я восстаю,
подставляя ладонь каплям кровавым из решета
твоей шкуры. Жажду прикончить тебя
сапогами, и пулей, и острым осколком,
но прежде вонзить тебе в каждую дырку насилья клинок.
Приди же. Приди.
Умри и останься лежать — подле меня.
Когда я дописывала последние строчки, меня трясло. Я сидела у себя в общежитии. Несмотря на поэтические недочеты, очевидное подражание Сильвии Плат и многочисленные «пережимы» (пользуясь термином Тэсс), это было мое первое обращение к насильнику. Я говорила с ним напрямую.
Гэллагер не скрывала удовлетворения. «То, что надо!» — услышала я. Стихотворение получилось значительное, подытожила Тэсс и предложила вынести его на семинар. Решиться на такой шаг было непросто. Мне предстояло сидеть в аудитории с четырнадцатью совершенно чужими людьми (одним из них, между прочим, был Эл Триподи) и, по сути, рассказывать про изнасилование. По настоянию Гэллагер я согласилась, хотя и отчаянно трусила. Потом долго билась над заглавием. В конце концов назвала так: «Заключение».
По заведенному порядку я раздала участникам семинара приготовленные ксерокопии, а после этого прочла стихотворение вслух. Пока читала, с меня сошло семь потов. Кожа горела, к щекам прилила кровь, в ушах и подушечках пальцев началось покалывание. Я чувствовала реакцию слушателей. Студенты остолбенели. Все взгляды устремились на меня.
Потом Гэллагер велела мне прочесть то же самое еще два или три раза. Но сначала предупредила, что каждый студент должен будет высказать свою оценку. Повторное чтение стало для меня настоящей пыткой, еще более жестокой, чем в первый раз. До сих пор не могу понять, зачем Гэллагер вынесла «Заключение» на семинар да еще, вопреки сложившейся практике, устроила фронтальный опрос. С ее точки зрения, значимость этих стихов определялась глобальным характером темы. Судя по ее действиям, она, видимо, хотела внушить это не только слушателям, но и мне самой.
Однако почти все участники семинара отводили глаза.
— Кто начнет? — спросила Гэллагер.
Она не собиралась отступать от плана. Весь ее вид говорил: для этого мы и собрались.
Многие не на шутку оробели. Вместо ответов звучали штампы: «смело», «весомо», «дерзко». Несколько человек попросту разозлились, что их заставляют выступать: они сочли, что навязывание таких стихов равносильно акту агрессии — как со стороны преподавателя, так и с моей стороны.
Эл Триподи спросил:
— Положа руку на сердце: у тебя ведь нет таких желаний, верно?
Он смотрел мне в глаза. Почему-то я вспомнила отца. В этот миг остальные слушатели перестали для меня существовать.
— Каких именно?
— Ну, прострелить ему колено, ножи вонзить во всякие места. Это же несерьезно.
— Это абсолютно серьезно, — ответила я. — Мне действительно хочется его убить.
Наступила пауза. Все уже высказались, кроме Марты Флорес, нелюдимой латиноамериканки. Когда Гэллагер предоставила ей слово, девушка отказалась отвечать. Гэллагер настаивала. Мария сказала, что ей трудно говорить. Тогда Гэллагер предложила устроить перерыв, чтобы Мария сформулировала свое мнение, а потом все же выступила наравне со всеми.
— Необходимо, чтобы все до единого прокомментировали эту работу, — повторила она. — То, что вы сегодня услышали, дорогого стоит. Я считаю, каждый должен это осознать и оценить. Высказывая свое суждение, вы подставляете плечо автору.
Мы вышли на перерыв. Эл Триподи продолжил свой допрос в мощенном каменными плитами коридоре, у пыльных стеллажей с монографиями и почетными дипломами профессорско-преподавательского состава. Я изучала дохлых жуков, которым в свое время не посчастливилось выбраться из-за стекла.
До него не доходило, как у меня поднялась рука написать такие слова.
— Я его ненавижу, — объяснила я.
— Но ты же настоящая красавица.
Впервые услышав такое в свой адрес, я в тот момент не сообразила, что он выразил расхожее мнение. Ненависть и красота несовместимы. Как любая девушка, я жаждала быть красивой. Но меня действительно переполняла ненависть. У Триподи это не укладывалось в голове.
Я призналась, что меня преследует навязчивая идея. Неотступное видение. Каким-то образом я добираюсь до насильника и делаю с ним все, что пожелаю. Подвергаю его не только тем пыткам, которые описаны в стихотворении, но и куда более жестоким.
— Чего ты этим добьешься? — спросил он.
— Просто отомщу, — сказала я. — Тебе не понять.
— Да, верно. Мне тебя жаль.
Мой взгляд опять устремился на дохлых жуков, которые валялись в пыли, сложив тонкие ножки и выгнув усики, похожие на человеческие ресницы. На моем лице не дрогнул ни один мускул, поэтому Триподи ни о чем не догадался, но меня обожгло стеной огня. Я не намеревалась становиться объектом жалости — ни для кого.
После перерыва Мария Флорес не вернулась. Меня это вывело из равновесия. Что за малодушие, думала я, закипая от досады. Я не заблуждалась насчет своей внешности и в течение трех часов, отведенных на практикум Гэллагер, могла не заботиться о красоте. Написав для меня первую строчку и настояв на обсуждении моих стихов, Тэсс дала мне мандат — право на ненависть.