Мы миновали ворота гетто без единого возражения со стороны стражника — он лишь глянул на нас сверху и жестом пригласил продолжать путь.
— А я думала, что эти ворота на ночь запирают, — сказала я своему приятелю.
— Запирают, — согласился он, — каждую ночь, кроме сегодняшней.
Мы доплыли до причала, и гондольер подал нам обоим руку, помогая выбраться из лодки. Пока Сильвио расплачивался с ним, я крепко сжимала скрипку, прислушиваясь к отдаленному веселому шуму. Там смеялись и пели, били в ладоши и притопывали.
— Что это? — спросила я у Сильвио.
— Праздник.
— Что-то я не припомню, чтобы сегодня был праздник.
Сильвио одарил меня обычной ироничной ухмылкой.
— Это потому, что ты ни капли не смыслишь в еврейском календаре — несмотря на твою исключительную образованность.
— Если ты, несносный мальчишка, хочешь сообщить мне что-то важное, то говори немедленно!
— Ты неправильно поняла, Аннина. То есть я думаю, что ты не совсем правильно понимаешь. Сегодня тебя пригласили в гетто как наемного музыканта.
Он потащил меня за собой по темной улочке на шум толпы.
— Откуда такая страшная вонь?
— Это ветошь, и грязное белье, и кости, и просто запахи житья в тесноте. Вот сюда, вверх по лестнице.
Мы поднялись по кривой лесенке, а потом спустились по другой такой же и попали на небольшую площадь — campo, неярко освещенную масляными лампами и полную народу. Люди там пели и танцевали, пили и гомонили на разных языках. Какой-то бородач, облаченный в богато вышитое одеяние, отплясывал, держа в руках свиток, украшенный росписью и драгоценными камнями. Мужчины, женщины и дети обступили его, хлопая в ладоши и притоптывая ногами.
— Ну вылитый жених! — засмеялся Сильвио.
В этот момент к нам подошла Ревекка. Я еще никогда не видела ее такой красивой. Она всегда приходила в Пьету навещать нас, накинув на себя просторную черную шаль — zendaletta — или домино, а голову покрыв желтой или же иногда красной baretta, говорящей, что она еврейка. Теперь ее голова была непокрыта, а хорошо скроенное платье с кружевными рукавами и бледно-голубой шелковой накидкой прекрасно облегало фигуру.
Ревекка взяла меня за руки и расцеловала в обе щеки.
— Наше торжество уже в самом разгаре, — извиняющимся голосом пояснила она, а затем вытащила меня на самую середину campo.
Заметив меня, толпа разом прекратила пение и пляски, и мы вдвоем с Ревеккой оказались в центре всеобщего внимания.
— Signóri е signóre, — произнесла она по-итальянски, — вот тот подарок, который я обещала преподнести вам в память о моей сестре Рахили. Это дань ее мечте возродить замысел рабби Модены по созданию в гетто музыкальной школы — «Accadèmia degli Impediti», «Академии бесправных».
Теснившиеся вокруг нас люди слушали Ревекку очень внимательно, но, как мне показалось, весьма скептически. Она продолжила:
— Это очень давняя мечта: чтобы мы, живя здесь, в изгнании, смогли бы создавать музыку столь же прекрасную, как музыка наших предков. Дорогие мои друзья и соседи, не забывайте о том, что красивая и утонченная музыка, исполняемая сейчас с большим успехом в христианских церквях Венеции, — тут она кивнула в мою сторону, — основана на музыке Второго Храма, которую слагали и исполняли евреи. Так не будем же забывать — даже при всей нынешней скудости нашей жизни, при каждодневной борьбе за выживание, что эта музыка — наше наследие. Она принадлежит нам по праву рождения.
Ревекка говорила очень тихо, но даже если бы она шептала, ее слова доходили бы до каждого.
— Для меня равно честь и удовольствие представить вам одну из лучших юных скрипачек во всей lа Serenissima. — Она отступила на шаг, и я осталась одна в середине круга. — Это Анна Мария делла Пьета.
Я растерянно стискивала рукой скрипку, не в силах понять, одобряет толпа слова Ревекки или нет. Какой-то свирепого вида бородатый мужчина сплюнул на землю, развернулся и зашагал прочь. Многие смотрели ему вслед, поднялся ропот, но люди не расходились — они по-прежнему разглядывали меня, словно ждали, что сейчас у меня отрастут рога или крылья.
Гнетущее молчание затянулось, и я испугалась, что меня того и гляди закидают камнями. Все взрослые мужчины в кругу были бородаты; некоторые женщины щеголяли богатым нарядом, но в основном публика была одета столь же бедно и незатейливо, как и я сама. У большинства — даже у детей! — в глазах читались следы неотступных забот.
Молодая мать семейства, что стояла с двумя детьми поближе ко мне, медленно захлопала в ладоши — она явно меня подбадривала. Ее примеру последовал кто-то еще, а другая женщина нерешительно выкрикнула приветственное восклицание. И вдруг, после мучительной паузы, все вокруг разом зааплодировали и оживленно загомонили.
— Играй, Анна Мария! — перекрывая шум, крикнула мне Ревекка.
Никогда раньше мне не приходилось играть в такой обстановке — одной посреди толпы чужеземцев. Я обернулась к Сильвио.
— Сыграй же, Аннина! — закричал он, смеясь.
— Сыграй, Аннина! — вторила ему стоявшая рядом с ним беззубая старуха.
На противоположной стороне круга зычный мужской голос проревел:
— Играй, Аннина!
И вся толпа подхватила призыв, скандируя и хлопая в такт:
— Играй! Играй!
Удивительно, как могла Марьетта гореть желанием оказаться в подобной ситуации? Я же искренне жалела, что нельзя спрятаться за решетку церковных хоров и обрести привычную благословенную безликость. «Что же мне сыграть?» — бормотала я про себя, пробегая взглядом по морю лиц, как вдруг наткнулась на чью-то всклокоченную рыжую голову. На меня смотрели знакомые веселые глаза.
— Маэстро?
Это действительно был Вивальди, стоял в толпе венецианских евреев. Все вдруг притихли, словно, кроме нас двоих, на campo не было ни души. Я не видела его с тех самых пор, как он разговаривал с Генделем.
— Почему бы тебе не сыграть скрипичное соло из одиннадцатого концерта L'Éstro?
Речь шла как раз о новой вещи, переданной им мне несколько недель назад. Я уже столько репетировала ее, что выучила наизусть.
С того самого дня я знаю, что в подобной ситуации явить совершенство исполнения, презрев все мимолетные страхи, можно, лишь представив, что играешь для дорогого и преданного друга, который лучше всех в мире знает, как надо слушать музыку. Только тогда каждая нота обретет свою меру благозвучия и чувства; только тогда тронешь смычком струны с истинным чистосердечием, уверенностью и убедительностью. И тогда любая музыка будет достойна коснуться слуха Господа и зазвучит так, словно в первый и в последний раз в жизни.
Таким другом для меня всегда был Вивальди, но я осознала это именно в ту октябрьскую ночь в гетто, на празднике Симхат Тора. Позже я узнала, что этот день завершает чтение Пятикнижия — слова Божьего на древнееврейском языке, на котором оно было написано впервые, — длящегося неделя за неделей, от стиха к стиху.