– Нудные мы, видите ли, для вас. Все за прошлое цепляемся, все вспоминаем, все оно нам покоя не дает. Да ремня бы вам, за такие-то слова. Был бы я твоим отцом-то…
– Он мне не отец, дед. – Дарья стиснула зубы. Продолжила, тихо и зло. – А ты…
– Я ее дядя. – Морхольд накинул на голову капюшон. От тряски состава, медленно выбирающегося из-за стен Кинеля, с полога над платформой вниз стекали тонкие струйки. – А пороть бесполезно. Такая вот она у меня… своенравная. Как оно там, если рожоного ума нет, так его через задницу и не всыпешь, да?
Дарья зашипела, бросила на Морхольда настоящую связку молний. Или ленту МДЗ к КПВТ. Вмешался еще один сосед, сидевший через ряд, – чахоточного вида ровесник Морхольда, с розовыми пятнами и облезающей кожей:
– Бей бабу молотом, будет баба золотом, вот чего говорят, кха-кха! – он глубоко закашлялся, захрипел и забулькал, выхаркнув под ноги ошметки красноватого студня. Договорить ему не дали. Разом оказавшиеся рядом двое железнодорожников, угловатые от бронежилетов, щитков и подсумков, умело завалили дядю лицом вперед. Третий, держа в руках обрезок канистры с хлоркой, густо посыпал едко воняющим порошком плевок и пол вокруг.
На лицо облезлого, накинули плотную косынку из аптечки, обычно подвязываемую под перелом или ранение руки. Железнодорожник сноровисто затянул ее узлом на затылке. Мужик трепыхался, стараясь вырваться. Гулко и страшно простучали два удара по почкам, чахоточный хрюкнул и замер, порывисто дыша и постанывая через ткань. Железнодорожники отволокли его на корму, бросив в железный ящик. Народ вокруг испуганно загалдел, какая-то женщина, крестясь и отплевываясь, пыталась пробиться на нос, подальше от места, где сидел туберкулезник. Маленький сверток в ее руках дергался и недовольно поскрипывал.
– Это не тубик, – шепнул замершей Дарье на ухо Морхольд. – Мужика этого немного знаю. Крупозное воспаление легких, и подхватил совсем недавно, я перед уходом к Глинке видел его, здоров был. Но ты молчи, меньше народа, больше кислорода.
Молчание затягивалось. Болезни выкашивали десятки и сотни жизней. Кашляющий собственными легкими здесь, в узком пространстве… это страшно.
Состав выкатился на простор, начал набирать ход, помаленьку, по чуть-чуть. Сильнее пока было опасно – обок насыпи шел Ров. Именно Ров, а не просто ров.
Созданный за пять лет, он ограничивал подступ к линии, хотя мешал далеко не всем, кто хотел добраться до вкусных и питательных человечков. Расположенный с обеих сторон рельсов, широкий и глубокий, утыканный ржавыми срезами труб, полный сваренных раскоряченных «пауков» из арматуры, «волчьих ям» и прочего убийственного инвентаря, Ров помогал, но не всегда.
Морхольд открыл глаза, смотрел перед собой, чуть возвышаясь из-за скамьи над головами попутчиков. Смотрел на знакомый с детства пейзаж, на голое поле, на редкие рощицы и не особо частые холмы у горизонта. Грохотали катки, слегка трясло, но он видел, что хотел.
Когда-то здесь хватало зелени – не буйной, не густой, не самой духовитой или прореженной частыми цветами. Деревья не вырастали ровными и высокими, чаще всего становясь кряжистыми и извилистыми. Кустарник рос не единой стеной, а отдельными кучками. Цветы чаще всего встречались дальше, где степь расстилалась повсюду. Но… зато это была добрая зелень. Зелень, сменяющаяся на выжженное солнцем буйство желтого и бурого, зелень, расцвеченная редкими головками невесть как залетевших сюда полевых маков, солнечными одуванчиками и белесыми метелками ковыля. Родная, ласковая, одуряющее пахнущая и безопасная. Была.
Сейчас, впитав в себя остатки воды из озер, прудов и больших стоячих луж, уничтоженных в Войну, зелень стала другой: половина на половину, нормальная земля и чуть отличающаяся внешне топь; камыши, вымахивающие намного выше человеческого роста; искореженные деревья, больше похожие на сожженных и высохших великанов; острая, режущая порой даже плотную кожу и брезент, трава, торчащая пучками повсюду, взъерошенным ковром. Сумерки опускались все сильнее, и остатки зелени давно стали просто бурыми, блестевшими под дождем, волнующимся живым морем.
Единственное сохранившееся озеро, разросшееся до немаленьких пределов, Морхольд не любил и опасался – живности рядом с источником воды водилось великое множество. И что-что, а близость железки ею только приветствовалась, прямо бесплатная столовая. Вездесущая вода, проникающая куда угодно, постоянно подмывала стенки Рва, обрушивая их, пыталась добраться до насыпи, усиленной остатками бетонных столбов и металлом опор рухнувшей ЛЭП. И что уж греха таить, получалось у нее замечательно и достаточно часто. И вместе с ней, к пыхтящим и лязгающим составам, подбирались и ее обитатели. Как правило – недружелюбные, злые и голодные.
Морхольд оглянулся на корму. За ней, закрепленная последней, громыхала «жратвовозка». Самая мерзкая часть пути, начинавшаяся сразу после развалин Язевки, начиналась с этого момента – заканчивался Ров, и прибывало зверье. Администрация не любила зряшных рисков и предпочитала пожертвовать десятком-другим ненужных крепости людей, чем регулярно терять бойцов, мастеров, их семьи или торгашей. Паритет, что сказать?
Зверье накормлено, жители плюются, блюют и плачут, но остаются живыми. А остальное… а остальное несущественно. Но пока до Язевки оставалось несколько километров. Магазины Морхольд снарядил перед самым выходом новыми патронами, оружие вычистил, так что к бою, если таковой случится, был готов.
А рядом, несмотря на то, что дедок явно знал про мерзкую процедуру, возобновился спор между ним и Дарьей. Завидные нервы, что сказать. Хотя… Морхольд хмыкнул. Старый, потертый, но ухоженный «Вепрь» дед уже положил на колени. Дарья, ясное дело, не обратила на это никакого внимания.
– Вам бы, малолеткам, сейчас вести себя-то по-другому, не выеживаться, умных людей слушать, а вы… а! – старик махнул рукой, явно желая показать весь уровень своего презрения к сегодняшней молодежи в лице Дарьи. – Вам, окаянным беспутникам, что в лоб, что по лбу. Только бы спорить, только бы доказывать что-то, вроде как в жизни разбираетесь.
– Да что ты! – Дарья скривила губы. – А то вы одни разбираетесь, разборчивые, куда там. Ну, и в чем лично ты, дед, разбираешься лучше меня?
– Да во всем! Уж точно получше тебя во многих делах, секилявка. Я хоть ее, жизнь-то, видел, хлебал полной ложкой и уж точно больше твоего.
– Ой, вы только посмотрите. – Даша хохотнула. – Знаток, куда там. Жизнь он полной ложкой хлебал. А чего ты, дед, скажи мне, здесь сидишь, такой умный? А не вон там, за броней, в тепле и удобстве?
И ткнула в сторону первых трех вагонов, звенящих от попаданий капель о броню.
Дед сплюнул, открыл рот и замолчал – крыть стало-то нечем. Морхольд довольно ухмыльнулся. Подопечной его, как давно стало ясно, палец в рот не клади, оттяпает по плечо, не иначе.
– Почему, почему…
– Зато я знаю. – Дарья наклонилась к дедку. – Потому что гладиолус.
Морхольд, уже не скрываясь, загоготал. Дед побагровел, неожиданно чихнул, еще и еще. Вытерся, высморкавшись в пальцы, сбросил тягучую зеленую соплю прямо под ноги Дарье.