Я не пыталась ей помочь. Да и как я могла ей помочь? Я смотрела, как она перебирала какие-то бумаги на столе, потом провела рукой по крышке своей шкатулки, взяла пуховку и тут же положила ее назад. Потом вытерла руки о белую скатерть.
— Ты, конечно, знаешь, что мой муж умер два месяца назад, — наконец заговорила она.
— Да, я слышала об этом, сударыня. Примите мои соболезнования. Упокой, Господи, его душу.
Катарина словно бы не слышала мой растерянный лепет. Ее мысли были заняты другим. Она подняла пуховку и пробежала по ней пальцами.
— Это все получилось из-за войны с Францией. Никто не хотел покупать картин, даже Ван Рейвен. Моя мать с трудом выбивала плату из своих жильцов. Мужу к тому же пришлось взять на себя выплату закладных за харчевню своей матери. Так что не приходится удивляться, что для нас наступили трудные времена.
Вот уж чего я не ожидала от Катарины, так это объяснения, почему они залезли в долги. Пятнадцать гульденов — не такие уж большие деньги, хотела сказать я. Питер махнул на них рукой. Забудьте о них. Но я не смела ее перебивать.
— А дети! Ты знаешь, сколько одиннадцать детей съедают одного хлеба?
Она мельком подняла на меня глаза, потом опять уставилась на пуховку.
За весь хлеб, съеденный за три года, вы расплатились с дружественно настроенным булочником одной картиной, ответила я ей про себя. Одной хорошей картиной.
Я услышала, как в прихожей звякнула плитка под каблуком и зашуршало платье. Шорох тут же прекратился. Корнелия, подумала я. Верна себе — опять шпионит. У нее своя роль в этой драме.
Я ждала, сдерживая распирающие меня вопросы.
Тут заговорил Ван Левенгук.
— Грета, твой хозяин оставил завещание, — начал он своим глубоким басом. — Необходимо сделать опись имущества, чтобы определить, насколько семья способна расплатиться с долгами. Но прежде Катарина хочет разделаться с некоторыми обязательствами личного порядка.
Он посмотрел на Катарину. Та продолжала вертеть в руках пуховку.
Они по-прежнему плохо относятся друг к другу, подумала я. И даже не оказались бы в одной комнате, если бы их не вынудила к тому необходимость.
Ван Левенгук взял со стола какую-то бумагу.
— Это письмо, которое он написал мне за десять дней до смерти, — сказал он. Потом обратился к Катарине: — Сделать это следует вам, — повелительно сказал он, — потому что они принадлежат вам, а не ему и не мне. Как душеприказчик, я даже не обязан при этом присутствовать, но он был моим другом, и я хотел бы видеть, что вы исполнили его волю.
Катарина выхватила бумагу из его рук.
— Мой муж был в здравом уме, — сказала она мне. — Он отвечал за свои поступки вплоть до последних двух дней. Мысли о долгах вызвали у него умственное расстройство.
Я не могла себе представить, чтобы хозяин мог прийти в умственное расстройство.
Катарина посмотрел на письмо мужа, потом на Ван Левенгука и затем открыла шкатулку.
— Он велел отдать их тебе.
Она вынула жемчужные серьги, минуту помедлила, потом положила их на стол.
У меня подкосились ноги. Я закрыла глаза и ухватилась за спинку стула, чтобы не упасть.
— Я их с тех пор не надевала, — с горечью сказала Катарина. — Не могла к ним притронуться.
Я открыла глаза:
— Я не могу взять ваши серьги, сударыня.
— Почему это? Брала же ты их раньше. И вообще, не тебе решать. Решение принял он — за тебя и за меня. Теперь они твои. Забирай их.
Поколебавшись, я протянула руку и взяла серьги. Они были прохладные и гладкие — такие, как я их помнила. И в их бело-серых шариках отражался целый мир.
— Хорошо, беру.
— А теперь иди, — сказала Катарина голосом, в котором звучали подавленные слезы. — Я выполнила его повеление. Больше говорить не о чем.
Она встала, смяла письмо и бросила его в огонь. Стоя ко мне спиной, она смотрела, как оно вспыхнуло и сгорело.
Мне ее было искренне жаль. Хотя она этого не видела, я почтительно ей поклонилась, а потом Ван Левенгуку, который улыбнулся мне. Еще так давно он предостерегал меня: «Соблюдай себя». Он имел в виду тогда: «Оставайся сама собой». Осталась я сама собой или нет, я не знала. Это не всегда легко понять.
Я прошла через большую залу, стиснув в кулаке свои серьги. Под ногами у меня звякали отвалившиеся плитки. Потом я тихо затворила за собой дверь.
В прихожей стояла Корнелия. На ней было не очень чистое коричневое платье с заплатами.
Когда я проходила мимо, она тихо, но настойчиво сказала:
— Отдай их мне.
Ее алчные глаза смеялись.
Я подняла руку и дала ей пощечину.
Вернувшись на Рыночную площадь, я остановилась около восьмиконечной звезды и посмотрела на жемчужины. Оставить у себя я их не могла. Что же с ними делать? Я не могу сказать Питеру, как я их получила — придется слишком многое объяснять. И это было так давно. Да мне все равно не придется их носить — жене мясника это так же мало пристало, как и служанке.
Я несколько раз обошла вокруг звезды. Затем направилась искать человека, о котором слышала, но которого никогда не видела. Я нашла его лавчонку на маленькой улочке позади Новой церкви. Десять лет назад я бы ни за что не пошла в такое место.
Профессия этого человека обязывала его хранить секреты. Я знала, что он не задаст мне вопросов и никому не скажет, что я у него была. Через его руки прошло столько ценностей, что он уже не интересовался их происхождением. Он поднес серьги к лампе, попробовал их на зуб, потом вышел наружу, чтобы хорошенько их рассмотреть.
— Двадцать гульденов, — сказал он. Я кивнула, взяла протянутые им монеты и ушла не оглядываясь.
Я никак не смогу объяснить лишние пять гульденов. Придется спрятать их в таком месте, куда мой муж и сыновья никогда не вздумают заглянуть, в потайном месте, о котором, кроме меня, никто не будет знать.
И я никогда их не истрачу.
А Питер будет рад получить пятнадцать гульденов. Теперь Вермеры с ним расплатились. Я ничего ему не стоила. Он получил невесту даром.