Прошел первый месяц весны, но земля еще не оттаяла. Внезапно ударила вьюга, задул ветер, и Алиус уже собирался заварить молочной каши для старика и Фламмы, когда раздал стук в дверь. Он даже подумал, что ослабла колотушка и ветер играется с нею, но Фламма выглянула в коридор и подтвердила, что стучат.
– Кого это принесло в такую вьюгу? – поморщился Алиус и пошел к двери, надеясь, что больной пришел сам и лекарю не придется ковылять в холод и ветер неведомо куда.
За дверью стояла Ути. Она была усталой, одежда на ней изодрана, но щеки ее румянились, а глаза горели. В мгновение она узнала Алиуса, подняла руку, сплела заклинание и выкрикнула:
– Отец! Кто у нас в доме?
Алиус успел скрестить руки. Пожалуй, при всей своей дикости Ути могла сравниться и с Никс Праиной. Но за ее спиной не было долгого обучения и бесчисленных повторений. Пальцы Алиуса ныли от боли, в глазах темнело, но он сдерживал эту стену ненависти, которая пыталась переломать ему кости, пока не нашел выбоину в ней и не развернул всю силу Ути против нее самой. Она обмякла сразу, захлебнулась кровью и упала замертво. Алиус оглянулся. Фламма стояла за его спиной в десяти шагах. Под ней блестела вода. За ней стоял старик Эту Этемму. В руке у Фламмы был ее обнаженный меч. Клинок уходил за спину. Не поворачиваясь, она выдернула меч, и старик Эту упал за ее спиной мертвым.
– Быстрее, – процедила сквозь сомкнутые, посиневшие губы Фламма. – Быстрее. Я рожаю.
Она родила тут же, опираясь спиной о мертвого Эту. Родила, повторяя одно и то же:
– Назови ее Ува. Не забудь. Ува, и никак иначе. Так звали мою бабку, Ува Валор. Ува! Только не забудь!
– Да, да! – повторял Алиус, гладил руку жены, принимал ребенка, радовался звонкому плачу маленькой дочери и слабой улыбке на губах Фламмы, перехватывал и отрезал пуповину, закутывал ребенка в чистое, опять гладил руку жены и…
Он не мог поверить своим глазам. Она смотрела не на него, а в потолок. Взгляд ее остановился. Алиус поднялся на дрожащих ногах, положил ребенка в приготовленную корзину, подошел к Фламме и осторожно поднял. В ее спине на уровне сердца торчал кривой нож старика Эту Этемму. Алиус захотел закричать, но не смог, голос у него пропал, и из глотки раздался только хрип. Он медленно сполз по стене и разглядел сквозь слезы сияющий перстень на пальце Фламмы. Оглянулся. Такой же огонь горел и на пальце Ути. В корзине заплакала Ува.
Силентиума в деревне считали придурком. И для этого были основания. Он всегда все делал так, как хотел, а не так, как делали все. И то сказать, старику уже за семьдесят, зубы – один через восемь, на голове козья опушка, а он все пытается куда выползти и чего-то добиться. В прошлый год, когда началась война и большую часть Касаду выжгли и разграбили свеи, даже короля не пожалели, раздели догола, жен всех угнали, вельмож перерезали, да и самого потом проткнули мечом, что делал нахорит Силентиум? Собирал урожай на своем огородике. Вся деревня снялась и ушла в Махру, а Силентиум начал новить изгородь вокруг огорода, крышу перестилать соломой. Нет, понятно, что деревенька-то на отшибе, вон, за околицей поганая река Азу, а за поганой рекой Азу поганый город Уманни на краю поганой Светлой Пустоши, но ведь нельзя же так долго испытывать судьбу? А за каким демоном он после войны стал собирать по дорогам детишек, которые шли, куда глаза глядят? Набрал целую дюжину! И ладно бы одних нахоритов, а то ведь всех подряд! И валы там у него, и атеры, и каламы, и еще кто-то! Сосед как-то прослышал, что с севера Светлой Пустоши кое-кто монету зашибал, возил то ли мертвяков, то ли немощных и сдавал лодочникам. По серебряному кругляшу за каждого! А тут такая выгода, двенадцать душ, да еще какой-то немощный в хлеву уже почти год валяется. Предложил Силениуму заработок. Пообещал половину, но старик едва его не прибил! Так отходил жердиной, что тот на неделю слег. Хотели жалобу на придурка старосте села писать, что за пять лиг, да нет села, сожгли. И старосту убили. И детей его. Один из них, кажется, тоже у Силентиума. Нет, лучше не трогать придурка. Пусть уж как хочет. Кормит своих поскребышей, так пусть и кормит. А голод придет, их же и есть будет. Вон в соседней деревне, что ближе к Эбаббару, лет двадцать назад был случай, в голод семья собственного ребенка съела. А может быть, Силентиум и в самом деле поджирает своих найденышей. Кто их считал-то? Хотя у него ж целый погреб клубней, брюквы, моркови. Связки лука висят под крышей. Рыбы насолили. На всю ораву хватит. А еще говорили, что рыбу из Азу нельзя есть. Вот Силентиум ловит и ест. И ничего. И немощного так же поймал. Уже с год у него в хлеву живет. Ну, как в хлеву, пристройка, внутри-то овцы и козы, но там выгородка еще теплая, для ягнят, там он его и положил. Вытащил вроде сетью из воды – кусок мяса и кусок мяса. Ни рук тебе, ни ног, так, кости спеченные в огне, жаркое. Верно, поймала какая-то мерзость в Светлой Пустоши паломника и жарить начала. Прожарила до корочки, ни ушей, ни глаз, ничего не осталось, так, спекшийся ломоть – два локтя на полтора. Силентиум хотел было этот кусок обратно в воду бросить, а он вроде как сопит. Ну, или стонет. Хотя, чем там стонать-то? Привез он его в тележке к дому и бросил в этом закутке. Тогда его и приметили. Ну, что взять-то с придурка? Говорят, кормит он этого, который только сопит, стонет и гадит неизвестно откуда. Интересно только, куда он его кормит. Прокалывает, что ли, как мясо, и чесноком шпигует?
…Весна была холодной, но снег уже сошел и огород следовало копать. Мальчишка, конопатый сирота, сын убитого старосты, прибежал к Силентиуму в полдень. Поставил на землю полведра надоенного козьего молока и вытер рукавом сопливый нос.
– Силентиум, – проговорил он испуганно. – Там этот. Как его. Горелый. Зовет тебя.
Силентиум воткнул в землю лопату и пошел к хлеву. Вошел внутрь, погладил козу, улыбнулся козлятам, открыл вторую дверь и оказался не в отгородке, а в отдельной комнате. Теплые стены, маленькая печь, глиняный пол, окошко с настоящим, пусть и склеенным желчью стеклом. На топчане – горелый. Человек не человек, шрам сплошной. Вместо рук и ног – культи до локтей и до колен. Еще кости горелые торчали, но отпали. И вместо головы – бугор. Словно вспаханный ножом, да заживший кое-как. Ни носа, ни ушей, ни глаз, только дырка рта, куда молоко Силентиум вливал. Ну, так было-то и еще хуже. Одни кости до плеч и до задницы, ребра горелые наружу. Кости переломанные. Страшно посмотреть. Хоть разогреть да на стол с укропом и солью. А теперь-то, другое дело. Обрастать стал. Если так дело пойдет, то и голос появится, и руки ноги вытянутся. И пусть так не бывает. У кого-то не бывает, а у Силентиума бывает. У него и урожай на огородике в любой год случается. И ни засуха, ни лень этому не помеха.
– Кто ты? – вдруг послышалось хриплое из дырки рта. Демоны превеликие! Еще две дырки прорезались! Никак глаза вылупились? Ну, не глаза, точки со слезой, но сверкают все-таки.
– Силентиум я, – ответил старик. – А ты кто?
– Я-то? – прохрипел кусок мяса и вдруг задергался, забился, затрясся.
– Больно тебе? – участливо спросил старик.
– Больно, – согласился кусок мяса. – Даже не думал, что будет так больно. И теперь больно. Привык, конечно. Но больно.