О нем я не подумала. Почему? Эта вещь была хуже всех. Будто сама миссис Саксби лежала здесь перед нами вроде как в обмороке. На груди все еще приколота брошка Мод. Кто-то выковырнул бриллианты — это не важно, — зато на серебряных лапках все еще виднелась кровь — коричневая кровь, засохшая, ставшая почти что пылью. Тафта сама по себе ткань жесткая. А от крови совсем затвердела. Ломкие пятна по краям были обведены белым: это адвокаты на суде предъявляли платье и каждое пятно пометили мелом.
Словно очертания ее тела.
— Ох, Неженка, — сказала я, — я не могу на это смотреть! Принеси мне тряпку и еще воды, будь добра. О, как это ужасно!
И принялась тереть. Неженка тоже терла. Мы терли с тем же мрачным упорством, с каким отмывали когда-то кухонный пол. Тряпки очень быстро стали грязными. Мы начали с юбки. Потом я схватилась за воротник и стала оттирать лиф.
И как только я взялась за него, платье издало странный звук — вроде как треснуло что-то или зашуршало.
Неженка отложила тряпку.
— Что это? — спросила она.
Я не знала. Я придвинула платье поближе, и звук повторился.
— Может, бабочка? — предположила Неженка. — Попалась и трепыхается?
Я покачала головой:
— Вряд ли. Похоже на бумагу. Может, тюремщицы что-нибудь туда положили...
Но когда я подняла платье и заглянула внутрь, ничего не вылетело и не выпало, ничегошеньки. А стоило мне опять положить платье на стол — хруст возобновился. Мне показалось, что он идет из той части лифа, что когда-то располагалась у самого сердца миссис Саксби. Я осторожно пощупала это место. Тафта здесь была жесткой — но не только от засохшей крови Джентльмена, а от чего-то еще, от того, что, быть может, застряло между ней и атласной подкладкой. Что же это? На ощупь не поймешь. Поэтому я вывернула лиф наизнанку и стала смотреть швы. Один шов разошелся: атлас был рыхлый, но его подшили, чтобы не осыпался. Образовалось что-то вроде кармашка внутри платья.
Я посмотрела на Неженку, потом сунула туда руку. Снова зашуршало, она отшатнулась.
— Ты уверена, что это не бабочка? Может, летучая мышь?
Но оказалось, это письмо. Миссис Саксби там его прятала — как долго? Я понятия не имела. Сначала я подумала, что письмо предназначается мне, что она написала его, сидя в тюрьме, и спрятала, чтобы я потом прочла, после казни. От этой мысли мне стало не по себе. Да, но на письме следы крови Джентльмена, значит, его спрятали в платье еще до того, как он умер. И мне показалось, что письмо лежит там гораздо дольше, потому что, приглядевшись внимательнее, я поняла, до чего же оно ветхое. Края истрепались. Чернила выцвели. Бумага покоробилась в тех местах, где к лифу прижимались косточки корсета. Печать... Печать была не сломана.
— Неоткрытое! — воскликнула я. — Как это может быть? Почему она столько времени носила это письмо при себе, для чего берегла — и при этом так и не прочла?
Я повертела письмо в руках. Поискала адрес.
— Кому оно адресовано? — спросила я. — Ты можешь прочесть?
Неженка посмотрела и покачала головой.
— А ты? — спросила она.
Но и я не могла. Мне бы с печатными буквами справиться, а уж о письменных и говорить нечего, тем более эти — такие меленькие, скособоченные, и, как я уже говорила, письмо было потерто на сгибах и все в жутких пятнах. Я подошла к лампе и поднесла письмо чуть не к самому фитилю. И вглядывалась, вглядывалась — до боли в глазах... И мне под конец показалось, что там, на сложенной бумажке, стоит мое имя — мое собственное имя. Я совершенно ясно различила букву «С», за которой шел мягкий знак, а потом «Ю»...
Я снова заволновалась.
— Что такое? — спросила Неженка, увидев мое лицо.
— Не знаю. Думаю, это письмо — мне.
Она прикрыла рот рукой. А потом:
— От твоей родной матери! — сказала.
— От матери?
— От кого же еще? О, Сью, надо его открыть.
— Ну, не знаю...
— А что, если в нем... а вдруг там сказано, где зарыты сокровища?! И карта нарисована!
Но я не думала, что в письме будет карта. В животе у меня замутило от страха. Я снова посмотрела на письмо, на букву «С», на «Ю»...
— Открой его, — сказала я.
Неженка облизнула губы, потом взяла письмо, медленно перевернула и так же медленно сломала печать. В комнате было так тихо, что, кажется, я услышала, как сургучные крошки скатываются с бумаги и падают на пол. Она развернула лист, потом нахмурилась.
— Тут одни слова, — сказала она.
Я подошла к ней ближе. И увидела чернильные строчки — узенькие, плотные и загадочные. Чем дольше я вглядывалась, тем более загадочными они становились. Я догадывалась, что в этом письме сокрыта какая-то страшная тайна, о которой я до сих пор не подозревала, — но мысль о том, что я держу это перед собой, а сама не в силах понять, что там сказано, была ужасней всего.
— Пойдем, — сказала я Неженке, сунула ей в руки капор, нашла свой. — Пойдем на улицу и попросим кого-нибудь прочесть нам его.
Мы вышли через черный ход. К знакомым, которые поносили меня почем зря, обращаться не хотелось. Нужен был посторонний человек. Поэтому мы пошли на север, быстрым шагом, к пивоварням на берегу реки. Там на перекрестке стоял мужчина. На шее у него на веревке висел лоток: он продавал наперстки и терочки для мускатного ореха. Но он был в очках и, как мне показалось, производил впечатление знающего человека.
— Он сможет, — сказала я.
Он заметил нас еще издали и, когда мы подошли ближе, кивнул:
— Хотите терочку, девчата?
Я замотала головой.
— Послушайте, — сказала я (или попыталась сказать, потому что от быстрой ходьбы и от переполнявших меня чувств я задыхалась). — Вы читать умеете?
— Читать? — переспросил продавец.
— Письма, написанные от руки? То есть я хочу сказать — не книжки?
Тут он заметил, что в руке у меня письмо, поправил пальцем очки на переносице и гордо выпятил подбородок.
— «Открыть, — прочел он, — в осьмнадцатый день рождения...»
Я вся задрожала, едва это услышала. Но он не заметил — более того, вскинул голову и поморщился.
— Это не по моей части, — сказал он. — Буду я стоять тут с вами и тратить время на всякие письма. От этого наперстки быстрей не продадутся...
Да уж, некоторые потребуют денег даже за то, что им дадут по шее! Но что делать, я дрожащей рукой пошарила в кармане и извлекла на свет все, что удалось там найти. Неженка сделала то же самое.
— Семь пенсов, — сказала я, пересчитав общую кучку.
Он повертел их в пальцах.
— Не фальшивые?
— Нет, конечно, — ответила я.