— Да уж сказалось, говорю я, — совсем как подменили. Раньше-то она вроде любила мистера Риверса, и нам в «Терновнике» казалось, что уж так он за ней ухаживает! Думали, она счастлива будет как не знаю кто. Да только после свадьбы она какая-то чудная стала...
Врач смотрит на своего компаньона.
— Заметили, — спрашивает, — как все это напоминает собственные слова миссис Риверс? Очень интересно! Как будто, не в силах вынести бремя своей жизни, она переложила его на другие плечи, более выносливые. А сама ушла в фантазии!
И снова обращается ко мне.
— Фантазии, — повторяет задумчиво. — А скажите-ка мне, мисс Смит: любит ваша хозяйка читать? Книжки любит?
Я смотрю ему в глаза, но не могу ответить: в горле сухой ком.
Ричард приходит мне на выручку.
— Жена моя, — говорит он, — прирожденная книжница. Ее дядя, взявший на себя труд по ее воспитанию, известен как ученый человек, он наставлял ее на этом пути все равно что собственного сына. Миссис Риверс с детства любит книги.
— Так вот в чем дело! — говорит врач. — Не сомневаюсь, что ее дядя — замечательный человек. Но загружать девиц литературой... Еще и колледжей им наоткрывали!.. — От волнения лоб его покрылся испариной. — Мы теперь, видите ли, ратуем за женское образование. Болезнь вашей жены, мистер Риверс, как это ни печально, — всего лишь часть общего помешательства. Если честно, то я в последнее время все больше и больше опасаюсь за будущее нашей страны. Так вы говорите, последний приступ помешательства пришелся на брачную ночь? Разве это, — тут он переглянулся с врачом, который все это записывал, — не яснее ясного? Я заметил, как она дернулась, когда я взял ее за руку пощупать пульс. И еще заметил, что на пальце у нее нет обручального кольца.
Ричард — вот что значит судьба помогает кому не надо — делает вид, что вынимает из кармана кольцо.
— Вот оно, — говорит, вертя его на свету. — Сняла и швырнула на пол, да еще и ругалась. Потому что теперь она говорит как простолюдинка. Ничего, кроме брани, от нее не услышишь. И где только наслушалась! — Он закусил губу. — Можете себе представить, сэр, как я был потрясен — до глубины души!
Он прикрывает рукавом глаза и устало садится на кровать. Потом, словно в ужасе, вскакивает.
— Эта постель! Наше брачное ложе! Подумать только — жена моя предпочла убогую каморку и соломенный тюфяк!..
«Довольно, — думаю я, — хватит уже».
— Печальный случай, — говорит врач. — Но мы займемся вашей женой, будьте уверены, она у нас забудет о своих противоестественных фантазиях...
— Как вы сказали, «противоестественных»? — вскидывается Ричард. И снова изображает скорбь. Но в глазах его мелькает искра. — Ах, сэр, — говорит он со вздохом, — вы ведь всего не знаете. Есть еще кое-что. Я надеялся утаить это от вас. Но теперь чувствую — нет, не могу.
— Правда? — оживляется врач.
Его коллега держит карандаш на изготовку.
Ричард облизывает губы. И я вдруг догадываюсь, что он собирается сказать, и быстро поворачиваюсь к нему. Он замечает и выпаливает, прежде чем я успею вмешаться.
— Сьюзен, — говорит он, — вы имели полное право стыдиться поступков вашей госпожи. Однако вашей вины в том нет. Вам не в чем себя упрекнуть. Вы не способствовали развитию той чрезмерной привязанности, которую жена моя, забыв себя от болезни, стала питать к вам...
Он кусает пальцы. Врачи остолбенели.
— Мисс Смит, — спрашивает первый, — это правда?
Я думаю о Сью. Представляю, как она сидит в каморке за стеной, радуется, что предала меня и что скоро вернется домой, к своим жуликам, в Лондон. И как совсем недавно тянулась ко мне, ласкала, называла жемчужинкой...
— Что скажете, мисс Смит?
Я начинаю плакать.
— Право же, — говорит Ричард, подходя ко мне и кладя мне руку на плечо, — правда же, эти слезы красноречивей всяких слов? Неужели так необходимо расспрашивать о порочной страсти? Неужели мы будем заставлять мисс Смит подыскивать слова, чтобы описать те изощренные ласки, те порочные знаки внимания, которые моя безумная жена оказывала предмету своей тайной страсти? Мы же с вами джентльмены, господа!
— Конечно, конечно, — спохватился доктор. — Конечно. Мисс Смит, ваше чистосердечное признание делает вам честь. Однако теперь вы можете чувствовать себя в безопасности. И за хозяйку свою не переживайте. Мы о ней позаботимся, а вы успокойтесь. Мы заберем ее и вылечим от всех ее болезней. Мистер Риверс, вы понимаете, тут такой случай... лечение может занять много времени.
Они встают. У них с собой куча бумаг, и теперь они ищут, где бы их разложить. Ричард освобождает туалетный столик, и они раскладывают бумаги и ставят подписи на каждом листке. Я не гляжу на них, я отворачиваюсь, но слышу, как скрипит перо. Потом они уходят, пожав друг другу руки. Ветхая лестница сотрясается от их шагов. Я все сижу в кресле у окна. Ричард провожает их карету, стоя на садовой дорожке.
Потом поднимается ко мне. Закрывает дверь. Подходит вплотную и швыряет кольцо мне на колени. Потирает руки и чуть не пляшет от радости.
— Вы дьявол, не человек, — говорю я, утирая слезы.
Он фыркает. Встает позади меня, берет мою голову в ладони и оттягивает назад — взгляды наши встречаются.
— Посмотрите на меня, — говорит он, — и скажите, только честно, разве вы мной не восхищаетесь?
— Я вас ненавижу.
— Тогда вам надо ненавидеть и себя. Мы ведь с вами похожи. Больше, чем вы думаете. Думаете, люди должны нас любить за то, что наши сердца не так устроены, как у них?! Они презирают нас. И слава богу! От любви никакого проку. А из презрения можно выжать деньги — как из грязной тряпки выжимают воду. Вы сами знаете, что это правда. Вы такая же, как я. Так что повторяю: ненавидите меня — обернитесь на себя.
Ладони у него горячие. Я зажмуриваюсь.
— Да, — отвечаю я.
Потом из каморки выходит Сью, стучится к нам. Он, не отнимая рук, кричит ей, чтобы входила.
— Полюбуйтесь, — говорит он ей бодрым голосом,— на свою госпожу. Правда, в глазах у нее появился живой огонек?
На другой день мы отправляемся в приют для душевнобольных.
Она приходит, чтобы в последний раз одеть меня.
— Спасибо, Сью, — говорю я, как прежде, ласково, каждый раз, когда она застегивает или затягивает что-нибудь на моей одежде.
На мне по-прежнему платье, в котором я бежала из «Терновника», с черной каймой речной тины по подолу. На ней — мое шелковое платье, голубое, подчеркивающее белизну ее рук и шеи. Голубой очень идет к ее каштановым волосам и карим глазам. Статная получилась красавица. Она ходит по комнате, собирает мое белье, туфли, щетки и булавки, все это аккуратно складывает в сумки. У нас две сумки: одна поедет в Лондон, другая — в приют. И первую она приберегает для себя, а вторую, разумеется, для меня. Больно смотреть, как она мучается, куда что определить: морщит лоб, хватая то чулки, то пару туфель, то сорочку. И что она при этом думает? Вот это сойдет для психов и сиделок. А это надо взять на случай, если ночью будет холодно. А то и то — пузырек с каплями, перчатки — она возьмет себе. (Когда она выходит из комнаты, я потихоньку вытаскиваю пузырек и перчатки и перепрятываю в другую сумку.)