— Мне пришло письмо от мистера Блисса, — сказала она. — Он нашел для нас комнаты в месте, называемом Брикстон, где, по его словам, полным-полно артистов мюзик-холла и актеров — его даже прозвали Гримерная авеню.
Гримерная авеню! Она мгновенно возникла у меня перед глазами — чудесная улица, устроенная как коробка с гримом; узкие золоченые дома с разноцветными крышами, наш будет под номером 3, с карминной, в цвет губ Китти, трубой!
— Мы сядем в воскресенье на двухчасовой поезд, — продолжала она, — а на станции нас будет ждать сам мистер Блисс с каретой. Мой дебют назначен на следующий же день в «Звездном мюзик-холле», в Бермондси.
— «Звездный», — повторила я. — Счастливое название.
Китти улыбнулась.
— Будем надеяться. О, Нэн, давай надеяться!
* * *
Мое последнее утро дома — как, наверное, любое последнее утро в истории — прошло печально. Мы позавтракали впятером и были довольно веселы, но в ужасной атмосфере ожидания никто не мог сосредоточиться ни на одном занятии, все только слонялись по дому и вздыхали. К одиннадцати мне стало тесно, как крысе в ящике, и я пригласила Элис прогуляться со мной на берег и подержать мои туфли и чулки, пока я в последний раз постою на мелководье. Но даже и этот маленький ритуал принес разочарование. Приложив руку ко лбу, я разглядывала сверкающую бухту, отдаленные поля и живые изгороди Шипи, низенькие смоленые крыши городских домов, мачты и краны порта и верфи. Все это было мне так же знакомо, как собственные черты, и — как свое лицо в зеркале — выглядело завораживающим и несколько унылым. Как бы внимательно я ни рассматривала это зрелище, как бы ни твердила себе, что не увижу его еще долгие месяцы, оно оставалось таким же, как прежде, и наконец я, отведя взгляд, грустно поплелась домой.
Но дома повторилось то же самое: все, на что я смотрела и чего касалась, оказывалось не особенным, а самым обычным, словно я не собиралась уезжать. Всё, за исключением лиц моих родных, мрачных или застывших в деланном веселье, — на них мне больно было глядеть.
И потому я почти что обрадовалась, когда настало время прощаться. Отец не разрешил мне ехать в Кентербери обычным поездом, а сказал, что доставит меня в экипаже, для чего нанял кабриолет у конюха на постоялом дворе Герцога Камберлендского. Я поцеловала матушку и Элис, брат посадил меня рядом с отцом и сложил у моих ног багаж. Вещей было немного: старый кожаный чемодан, обвязанный ремнем, — с одеждой; шляпная коробка, а также черный жестяной сундучок со всем остальным. Сундучок был прощальным подарком от Дейви. Сундук был новый, на крышке Дейви заказал надпись — мои инициалы большими ярко-желтыми буквами, внутри приклеил карту Кента, на которой стрелкой был отмечен Уитстейбл, — сказал, это чтобы я не забыла, где мой дом.
По пути в Кентербери мы с отцом по большей части молчали. На станции уже пускал дым поезд, и Китти, со узлами и корзинками, хмурилась, глядя на часы. Все произошло иначе, чем в моих тревожных снах: при виде меня она взмахнула рукой и улыбнулась.
— Я боялась, что ты в самый последний миг передумала, — крикнула она.
А я тряхнула головой — ну как она могла такое вообразить, после всех моих слов!
Отец был очень добр. Он любезно приветствовал Китти и, поцеловав меня, поцеловал также и ее и пожелал счастья и удачи. В последний момент, когда я высунулась из вагона, чтобы обнять отца, он вынул из кармана замшевый мешочек и втиснул мне в ладонь. В нем были монеты — соверены — шесть соверенов, — это, как я знала, было больше, чем отец мог себе позволить, но к тому времени, когда я потянула завязки мешочка и увидела блеск золота внутри, поезд уже тронулся и возвращать мешочек было поздно. Я успела только прокричать «спасибо», послать отцу воздушный поцелуй и наблюдать, как он машет мне шляпой, а когда он скрылся из виду, я прижалась щекой к оконному стеклу, думая о том, когда мы снова встретимся.
Раздумывала я, правда, недолго, грусть быстро уступила место волнению: рядом была Китти, и она говорила о том, какая у нас будет квартира, как мы станем вместе жить в городе, какого она добьется успеха. Если бы домашние видели, как я веселюсь, когда они грустят, оставшись без меня, они бы, конечно, сочли меня бездушной, но что делать — в тот день удержать в себе улыбку было так же невозможно, как дыхание или пот.
А скоро нужно уже было любоваться Лондоном: через час мы прибыли на Чаринг-Кросс. Китти нашла носильщика, который помог нам с тюками и коробками, и, грузя их на тележку, мы тревожно искали глазами мистера Блисса. «Вот он!» — крикнула наконец Китти и указала пальцем на шагавшего по платформе мистера Блисса: бакенбарды и полы пальто отдувает ветром, лицо багровое.
— Мисс Батлер, — воскликнул он, поравнявшись с нами. — Очень рад! Очень рад! Я боялся опоздать, но вот вы здесь, как условлено, и выглядите даже очаровательней, чем прежде. — Обернувшись ко мне, он сдернул с головы шляпу (опять цилиндр) и отвесил низкий, театральный поклон. — «И вслед за устричным ножом летит и шапка!» — громко выкрикнул он. — Мисс Астли — только-только из Уитстейбла, полагаю?
Мимоходом мистер Блисс схватил мою ладонь и пожал. Щелчком пальцев дав знак носильщику, он предложил нам обеим по руке.
Карета ждала нас на Стрэнде; когда мы приблизились, кучер притронулся кнутом к шапке и спрыгнул с козел, чтобы устроить на крыше наш багаж. Я осмотрелась. День был воскресный, а по воскресеньям на Стрэнде относительно спокойно, однако я этого не знала и могла бы сравнить происходящее со скачками в Дерби — так оглушал и ошеломлял грохот уличного движения, так гнали по мостовой лошади. В карете мне было спокойней, хотя и непривычно: сидеть рядом с незнакомым джентльменом и ехать неизвестно куда, а вокруг нескончаемые улицы, дым, суета, каких я себе даже не представляла.
Посмотреть, конечно, было на что. Мистер Блисс предложил до Брикстона немного проехаться по городу, и мы покатили на Трафальгарскую площадь — полюбоваться Нельсоном на колонне, фонтанами, красивым, цвета слоновой кости фасадом Национальной галереи, а также улицей Уайтхолл, ведущей к Парламенту.
— Мой брат, — произнесла я, прижимаясь лицом к стеклу, чтобы получше все рассмотреть, — сказал, если я буду в Лондоне, меня раздавит на Трафальгарской площади трамвай.
Мистер Блисс сделал серьезное лицо:
— Ваш брат, мисс Астли, поступил весьма разумно, что предостерег вас, однако он, к сожалению, плохо осведомлен. На Трафальгарской площади нет трамваев, только омнибусы и экипажи — двухколесные и четырехколесные, как наш. Трамваями пользуется простая публика; чтобы попасть под трамвай, вам, боюсь, придется прежде добраться до самого Килберна или Кэмден-Тауна.
Я неуверенно улыбнулась. Было непонятно, что думать об этом мистере Блиссе, меж тем как ему недавно, нежданно-негаданно, было доверено мое будущее благополучие. Пока он разговаривал с Китти, поминутно указывая нам на то или иное интересное зрелище за окном, я его разглядывала. Он оказался немного моложе, чем я подумала при первой встрече. В гримерной Китти я приняла его за человека средних лет, теперь же не дала бы ему больше тридцати одного-тридцати двух. Лицо у него было скорее выразительное, чем красивое, и, при всем блеске манер и речей, он производил впечатление домоседа; я подумала, что у него, наверное, есть семья: любящая жена и ребенок, а если нет (на самом деле семьи не было), так будет. Тогда я не знала, кто он и откуда, впоследствии же услышала, что он происходит из старинной и уважаемой актерской семьи (фамилия Блисс, конечно, была такая же ненастоящая, как фамилия Китти — Батлер), что он еще молодым человеком оставил профессиональный театр ради выступлений на эстраде в качестве комического певца и что ныне он ведет дела дюжины артистов, и все же иногда, исключительно из любви к своему делу, появляется на подмостках как «Уолтер Уотерс, характерный баритон». Ничего этого я не знала, катаясь в тот день в экипаже, но понемногу начала догадываться. Когда мы добрались до Пэлл-Мэлл и свернули на Хеймаркет, где один за другим идут театры и концертные залы, он в знак приветствия тронул поля шляпы. И я заметила, как то же самое сделала старая ирландка, проходившая мимо церкви.