Уолтер Уотерс и Китти — прочитала я наконец; меня поразило, что Китти больше не Батлер и работает под старым псевдонимом Уолтера. Билл был прав: их номер располагался в начале второго отделения, четырнадцатым по порядку, после певицы и китайского фокусника.
В кассе сидела девица в фиолетовом платье. Подойдя к окошечку, я мотнула головой в сторону зала и спросила:
— Кто сейчас на сцене? Который идет номер?
Девушка подняла глаза и, увидев мой костюм, хихикнула.
— Вы не туда попали, дорогуша. Вам нужно в оперу, это недалеко. — Я молчала, закусив губу, и улыбка сползла с лица девицы. — Как желаете, лорд Альфред. Номер двенадцатый, Белл Бакстер, певица-кокни.
Я купила билет за шесть пенсов, и девица, конечно же, скорчила кислую мину:
— А я уж думала, перед вами красный ковер расстилать придется.
На самом деле я не решалась сесть слишком близко к сцене. Что, если Билли-Бой уже побывал в театре и рассказал Китти о нашей встрече и о том, как я была одета? Мне вспомнилось, что в маленьком театре, когда ступишь за огни рампы, лица зрителей придвигаются совсем вплотную, а ведь такой пиджак и галстук, как у меня, не заметить трудно. Страшно себе представить: Китти поймает мой взгляд — и будет петь Уолтеру, а глядеть на меня, прямо в глаза!
И я отправилась на галерку. Лестница была узкая, и, минуя ворковавшую за углом парочку, я чуть их не задела. Так же как девушка в кассирской будке, они уставились на мой костюм и, как она, захихикали. За стеной бухал оркестр. Когда я одолела лестницу и добралась до двери, его глухие удары сделались громче и сердце у меня в груди заколотилось им в такт. В мрачном сумраке зала, где было жарко и дымно и пахло орущей толпой, я пошатнулась.
На сцене девушка в огненно-красном платье вращала юбками, так что видны были чулки. Пока я стояла, цепляясь за столб, она закончила одну песню, за которой последовала другая. Публике, судя по всему, она была знакома. Раздались хлопки и свист, и я воспользовалась этим, чтобы добраться по проходу до незанятого сиденья. Мне не повезло, моими соседями оказались сплошь юнцы; увидев мой костюм для оперы и цветок, они стали подталкивать друг друга локтями и давиться от смеха. Один глухо закашлялся в ладонь, и в кашле послышалось: «Пшют!» Отвернувшись от них, я сосредоточила внимание на сцене. Вскоре я вынула сигарету и закурила. Когда я поджигала спичку, рука у меня тряслась.
Наконец певица-кокни завершила свой номер. За аплодисментами последовала краткая пауза, заполненная выкриками, шуршаньем, шарканьем ног, но вот забренчали китайские колокольчики — оркестр заиграл вступление к следующему номеру, и один из юнцов в моем ряду встал и крикнул: «Ниньки — говно!» Занавес поднялся, на сцене показались фокусник, девушка и черный лаковый шкафчик, немного похожий на тот, что стоял в спальне Дианы. Щелчок пальцев фокусника — вспышка — треск — облако багрового дыма. Мальчишки засвистели, сунув пальцы в рот.
Подобных номеров я видела (или могла бы видеть) уже тысячу. Я наблюдала, зажав в зубах сигарету, и во мне росли тоска и неуверенность. Вспоминалось, как я сидела в ложе в Кентербери, стук моего сердца, перчатки с бантиками; эти времена отодвинулись в бесконечно далекое, причудливое прошлое. Но, как тогда, я вцепилась в липкий бархат сиденья и, скосив глаза в угол сцены, где начинались кулисы и смутно угадывались свисающий канат и пыльный настил, думала о Китти. Она где-то там, за краем занавеса, может, поправляет костюм (уж не знаю какой), может, болтает с Уолтером и Флорой, а может, широко раскрыв глаза, слушает рассказ Билли-Боя обо мне — и улыбается, плачет или роняет небрежное замечание: «Кто бы мог подумать!» — и теряет ко мне интерес…
Между тем фокусник исполнил свой заключительный трюк. Новая вспышка — еще больше дыма; теперь его глотнула даже публика на галерке, раскашлялась, но тем не менее зааплодировала. Занавес упал, наступила новая пауза, замелькали голубые, белые и желтые огни: это осветители меняли светофильтры. Я докурила сигарету и достала следующую. На сей раз это заметили мальчишки из моего ряда, я протянула им портсигар, и каждый взял по сигарете: «Вы очень щедры». Мне вспомнилась Диана. Что, если опера закончилась и Диана ждет меня, ругаясь и похлопывая программкой по бедру?
А если она вернулась без меня на Фелисити-Плейс?
Но тут грянул оркестр, со скрипом поднялся занавес — и я увидела на сцене Уолтера.
Он как будто раздался вширь — таким крупным он прежде не был. Может, растолстел, а может, что-то было подложено в одежду. Бакенбарды он взбил расческой, придав им комическую пышность. На нем были клетчатые брюки, широкие сверху и узкие внизу, и зеленая бархатная куртка, волосы прикрывала курительная шапочка, из кармана торчала трубка. Декорация сзади, на полотне, изображала гостиную. Рядом с Уолтером стояло кресло, на которое он опирался. Больше на сцене никого не было. Я никогда не видела Уолтера в театральном костюме и гриме. Я помнила его и иногда видела во сне совершенно иным: в просторной рубашке, с мокрой бородой, обнимающим Китти. Сейчас я созерцала его скептическим взглядом; в моем сердце ничто не дрогнуло, когда я его увидела.
Пел он мягким, не лишенным приятности баритоном; зрители, сразу встретившие его аплодисментами, снова захлопали, раздалось несколько приветственных выкриков. Однако песню он выбрал странную: о потерянном сыне по имени Крошка Джеки. Несколько куплетов заканчивались одинаковым припевом — что-то вроде: «Где же, где ты, мой Крошка Джеки?» Странно, подумала я, исполнять такую песню в одиночестве. Где же Китти? Я затянулась сигаретой. Невозможно было представить, как она, в цилиндре, галстуке, с цветком в петлице, впишется в этот сюжет…
Вдруг у меня возникла ужасная идея. Уолтер извлек из кармана платок и принялся утирать себе глаза. Как можно было предвидеть, припев подхватило немалое число зрителей: «Но где же, где ты, мой Крошка Джеки?» Я заерзала на сиденье. Только не это — стучала в голове мысль. Бога ради, только бы я ошиблась!
Но я не ошиблась. В ответ на плаксивый вопрос Уолтера из-за кулис запищал голосок: «Папа, вот я, твой Крошка Джеки! Вот я!» На сцену выбежал мальчуган, схватил руку Уолтера и поцеловал. Это была Китти. Она была одета в матроску — мешковатую белую блузу с синим кушаком, белые бриджи, чулки и коричневые туфли на плоской подошве, за спиной болталась на ленте соломенная шляпа. Волосы она немного отрастила и завила. Оркестр начал другую мелодию, голоса Китти и Уолтера слились в дуэте.
Публика приветствовала ее аплодисментами и улыбками. Китти подпрыгивала, Уолтер, склонившись, грозил ей пальцем, оба смеялись. Зрителям нравился номер. Им нравилось, как Китти — моя милая, пикантная, дерзкая Китти — изображала при своем муже малютку в коротких чулочках. Они не видели, как я краснела и ерзала, да если б и видели, то не поняли бы почему. Я и сама не очень это понимала, меня только терзал жгучий стыд. Пусть бы уж заодно они ее ошикали, забросали яйцами. Но им нравилось!
Я вгляделась пристальней. Вспомнила о своем оперном бинокле, поднесла его к глазам и увидела Китти совсем рядом, как во сне. Волосы стали длиннее, но сохранили каштановый цвет. Ресницы такие же длинные, стан тонкий, как ива. Собственные обаятельные веснушки Китти закрасила, нарисовав сверху другие — крупные и забавные, но я так часто прослеживала пальцами узор прежних, что теперь легко угадывала их под слоем пудры. Губы, такие же полные, поблескивали во время пения. Между куплетами Китти потянулась к Уолтеру и поцеловала его в бакенбарды…