Моя половинка. Я это знала? Селина говорит — да.
— Вы догадались, вы почувствовали. Знаете, я думаю, вы это поняли раньше меня! В тот самый первый раз, когда меня увидели.
Я вспомнила Селину в той светлой камере: лицо подставлено лучику солнца, в руках фиалка... Выходит, я не просто так смотрела на нее?
— Не знаю. — Я прижала руку к губам. — Ничего не знаю.
— Не знаете? Взгляните на свои пальцы. Вы не знаете, ваши ли они? Оглядите себя — это все равно что смотреть на меня! Мы с вами — одно и то же. Мы две половинки, отсеченные от одного куска сияющего вещества. Я бы могла сказать «Я люблю тебя» — это легко, вроде того что ваша сестра скажет мужу. Я бы могла четырежды в год сказать это в тюремном письме. Но моя душа не любит, а переплетена с вашей душой. И наша плоть не любит, а, будучи одним и тем же, стремится впрыгнуть в себя. И если этого не сделает, она зачахнет! Мы сродны. Вы знаете, каково расставаться с жизнью, покидать свое «я» — сбрасывать его, точно платье. Вас перехватили, прежде чем оно было окончательно сброшено, да? Поймали и впихнули в него обратно, а вы не хотели возвращаться...
Разве духи допустили бы это, если б в том не было смысла? Ведь отец взял бы меня к себе, если б не знал, что я должна остаться.
— Он отправил вас назад, и вы достались мне. Вы были небрежны к своей жизни, но теперь она моя... Все еще будете спорить?
Сердце мое жестко билось о грудь там, где прежде висел медальон. Оно ударяло, как боль, бухало, точно молот.
— Вы говорите, что мы сродны. Что мое тело — все равно что ваше и меня сотворили из сияющего вещества. Наверное, вы плохо меня разглядели...
— Я вас разглядела, — тихо сказала Селина. — Неужели вы думаете, что я смотрю на вас их глазами? Полагаете, я не видела вас, когда вы снимаете тесное серое платье, распускаете волосы и лежите в темноте, белая как молоко?.. — Помолчав, она договорила: — Неужели вы думаете, что я уподоблюсь той, кто предпочел вам вашего брата?
Вот тогда я поняла. Все, сказанное сейчас и раньше, правда. Я расплакалась. Я сотрясалась в рыданьях, но Селина не пыталась меня успокоить. Она лишь смотрела и качала головой.
— Вот вы и поняли. Теперь вы знаете, почему невозможно лишь хитрить и осторожничать. Теперь вы знаете, отчего вас тянет ко мне, почему и зачем ваша плоть крадется к моей плоти. Не мешайте ей, Аврора. Пусть крадется, пусть придет ко мне...
Ее речь перешла в тягучий неистовый шепот, от которого в моих жилах запульсировал дремавший опий. Меня будто поволокло к ней. От нее исходил соблазн, который меня сграбастал и сквозь пронизанный ворсинками воздух потащил к ее шевелящимся губам. Я хваталась за гладкую беленую стену, но та ускользала от меня. Казалось, я вытягиваюсь и разбухаю: лицо набрякало над воротником, в перчатках распухали пальцы...
Я посмотрела на свои руки. Она сказала, это ее руки, но они казались огромными и чужими. Я ощущала все их линии и морщины.
Вот они отвердели и стали ломкими.
А теперь размякли и начали таять.
И тогда я поняла, чьи это руки. Вовсе не ее, это его руки, которые мастерили восковые слепки, а по ночам проникали в ее камеру и оставляли следы. Это мои руки, и они же — руки Питера Квика! Мне стало страшно.
— Нет, нельзя! — вскрикнула я. — Я этого не сделаю!
И тотчас все вокруг перестало дрожать и разбухать; я ухватилась за дверь и видела только свою руку в черной шелковой перчатке.
— Аврора... — позвала Селина.
— Не называйте меня так, это неправда! И никогда, никогда не было правдой! — Я ударила кулаком в дверь и крикнула: — Миссис Притти!.. Миссис Притти!
Лицо Селины пошло красными пятнами, как от пощечины. Она замерла, потрясенная и раздавленная. Потом заплакала.
— Мы найдем другой способ, — сказала я, но она покачала головой и прошептала:
— Как вы не понимаете, что иного способа нет!
Из уголка ее глаза скатилась слезинка, помутнев от ворсяной пыли.
Появилась миссис Притти и кивком пригласила меня на выход; я не оборачивалась, потому что знала: стоит обернуться, и слезы Селины, ее лицо в синяках и мое собственное безумное желание швырнут меня обратно в камеру, а тогда все пропало. Дверь заперли, и я уходила, как человек, претерпевающий чудовищную пытку: казалось, мне забили кляпом рот и подгоняют пиками, до костей обдирающими кожу.
Миссис Притти сопроводила меня до башенной лестницы, полагая, что дальше я спущусь одна. Но я не ушла. Спрятавшись в тени лестницы, я уткнулась лицом в прохладную белую стену и замерла; потом надо мной раздались чьи-то шаги. Испугавшись, что идет мисс Ридли, я отпрянула от стены и отерла лицо — не дай бог заметит следы известки и слез. Шаги приближались.
То была не мисс Ридли. Спускалась миссис Джелф.
Увидев меня, она заморгала.
— Фу! — выдохнула надзирательница. — А я-то гадаю, кто там зашебаршил под лестницей...
Я тряхнула головой. Иду от Селины Дауэс, сказала я, и миссис Джелф вздрогнула; вид у нее тоже был неважный.
— С тех пор как ее забрали, в отряде все по-другому. «Звезд» отправили, в их камерах новые заключенные, многих я совсем не знаю. И Эллен Пауэр... тоже нет.
— Правда? — тупо переспросила я. — Хоть это радость. Может, в Фулеме обращение будет помягче.
Взгляд надзирательницы стал еще тоскливей.
— Она не в Фулеме, мисс.
Ах да, вы же не знаете, сказала миссис Джелф; пять дней назад Пауэр все-таки положили в лазарет, и там она умерла — внучка приезжала забрать тело. Все заботы надзирательницы пропали втуне, а за красную фланельку, обнаруженную под платьем узницы, она получила взбучку и денежный штраф.
Я слушала, онемев от ужаса.
— Боже мой, как же это перенести? — наконец выговорила я. — Как дальше все это терпеть?
Еще четыре года — вот, что я имела в виду.
Миссис Джелф покачала головой и, закрывшись рукой, отвернулась. Потом ее легкие шаги по ступеням растворились в тишине.
Спустившись в отряд мисс Маннинг, я шла по коридору и смотрела на узниц, зябко сгорбившихся в камерах: все убоги, все больны или на пороге болезни, всех тошнит от голода, у всех от работы и холода руки в цыпках. В конце коридора я отыскала надзирательницу, которая довела меня до ворот второго пятиугольника, а потом караульный сопроводил меня через мужской корпус, но с ними я не разговаривала. Когда я ступила на гравийную тропу, что вела к сторожке привратника, уже стемнело, ветер с реки стегал ледяной крупкой. Придерживая шляпу, я сражалась с его порывами. Вокруг меня вздымался Миллбанк, унылый и тихий, будто гробница, но полный живых несчастных людей. Только сейчас, впервые за все время, я ощутила тяжкий груз их общего отчаяния. Я думала о мертвой Пауэр, когда-то сказавшей мне «благослови вас Господь». Я думала об избитой плачущей Селине, которая называла меня своей половинкой и говорила, что мы искали друг друга, и если теперь разлучимся, мы погибнем. Я думала о своей комнате над Темзой, о Вайгерс, что караулит за дверью... Вот ключами помахивает привратник; он отправил помощника найти мне извозчика. Который час?.. Может, шесть вечера, а может, полночь. Если мать дома, что я скажу? Я в известке, от меня пахнет тюрьмой. Вдруг мать напишет мистеру Шиллитоу и пошлет за доктором Эшем?