Пылающая медвежья лапа врезалась в Огненный подарок Уот Усуутумы. И грянул взрыв! Свет хлестнул по глазам, и грохот тысячи громов запечатал уши, точно восковыми пробками. Огонь разлетелся тысячей брызг, и в страшной тишине начали валиться уцелевшие сосны вокруг вырубки — одна, вторая, третья… Глубокие черные трещины побежали по мерзлой земле. Зашаталась, как перебравшая хмельной араки, и завалилась набок сама Буровая.
Отдача от удара пронзила Хадамаху, как копье. Он взвыл, перед глазами потемнело…
Сухая, пережженная в пыль земля забивала рот и нос. Хадамаха приподнял гудящую голову, судорожно закашлялся — изо рта вырвались короткие язычки двухцветного Пламени и тут же погасли. Сухой, как старая кора, язык колом торчал в пересохшем горле. Он попытался вытереть лицо… и завороженно уставился на свою ладонь. Человеческую. С покрасневшей кожей. Хадамаха вскочил — боль опять пронзила все тело, он взревел, но тут же принялся ощупывать себя, точно никак не мог поверить, что это он, настоящий, в человеческом облике, нормальный, никакого Огня… И ребята тут: Хакмар с Аякчан лежат, обнявшись, и Донгар ворочается, пытаясь вытащить из золы свой прожженный бубен… Живые! И не горят!
Негодующий женский визг заставил его обернуться. Тощая женщина в потертой лисьей парке, с собранными в унылый пучок тускло-рыжими волосами и длинным насморочным носом с негодованием тыкала в него пальцем и верещала:
— Он голый, совершенно голый! Даже простого уважения я не заслуживаю? Я Верхний дух, а вы тут бегаете голые!
— Хадамаха… — пролепетала Аякчан, поднимая голову от плеча Хакмара. — Кажется… ты смущаешь мою… мою маму. Где твои штаны с Верхних небес?
— Мои штаны? — рыкнул в ответ Хадамаха. — Подарок верхних духов, какого не было ни у Мапа, ни у Амба, ни у крылатых? Которые растягиваются, когда превращаешься в медведя, и снова стягиваются, когда опять оборачиваешься человеком? Одна беда — никто не думал, что я превращусь в Огненного медведя! Они сгорели, Аякчан! Штаны сгорели!
Я тороплюсь, бегу со всех шести ног, лечу со всех крыльев и обнаруживаю, что здесь пылает мой Огонь… без меня? — унылая, блекло-рыжая женщина, Повелительница Пламени подземного и небесного Най-эква, многоязыкая Ут, Вечнопылающая трехголовая и шестилапая Уот Усуутума, окинула всех укоризненным взглядом вечной страдалицы. — Я — дух Пламени! — всхлипнула Уот. — А меня совершенно не уважают! Родная дочь не обращает внимания, а разговаривает с лохматым голым парнем! Этот парень даже не пытается одеться в моем присутствии или хотя бы причесаться!
Аякчан молчала и лишь пялилась на тощую сутулую женщину с опущенной в вечной обиде складкой губ. Взгляд у нее был дикий — словно вместо своей матери, Верхнего духа Огня, она увидела злого духа юера, объявившегося в селении после смерти главной местной скандалистки.
«Может, и не прав я был, что не рассказал Аякчан, какая ее Огненная мамаша? — с раскаянием подумал Хадамаха. — Только разве б она мне поверила…»
— Я, конечно, извиняюсь очень…
Отец, обессиленный, с подпаленной шкурой, выбрался из кустов подлеска, поддерживая под лапу тяжело навалившуюся ему на плечо маму. Рядом, раздраженно хлеща хвостом по бокам, застыла Золотая тигрица, у ног ее вертелся Белый тигренок. Измученная Белоперая, тяжело хлопая крыльями, опустилась на землю — серый пепел и черная зола пятнали ее крылья, и сильно пахло жженым пером. Сзади сгрудились все Мапа, Амба и крылатые и с совершенно человеческим благоговейным ужасом на птичьих клювах, тигриных и медвежьих мордах глядели… нет, не на Владычицу Огня. А на их четверку и самого Хадамаху в первую очередь.
— Парень голый — сыночек мой, старший, Хадамаха! — В голосе отца прозвучала неприкрытая гордость. — Он нас всех от страшной Огненной смерти спас! Ну и приятели его помогли, не без того: госпожа жрица, значит, и кузнец с шаманом… Но Хадамаха — он, конечно, первый и главный! Наследник мой!
Хадамаха почувствовал, как рот у него обалдело приоткрывается, да так и застыл — голый чурбак с отвисшей челюстью. Хакмар стянул с себя парку и накинул ее Хадамахе на плечи.
— Челюсть сам подберешь, — хмыкнул он.
— Безобразие! — с чувством сказала Уот и снова всхлипнула. — Вот и еще доказательство, что меня вовсе не уважают! Хватают мой Огонь, делают с ним, что пожелают, меня не спрашивают…
— Как это? — с трудом, будто они из заржавленного металла, Аякчан расцепила зубы. В голосе ее прозвучало вялое возмущение: то ли теми, кто «не спрашивает», то ли самой Уот. — Ты же Дух Огня! Я вот албасы, а всегда знаю, где мой Огонь… Не каждый шарик, конечно… Или светильник… Но когда много…
— Разве его было много? — Уот шмыгнула носом и утерла голубые глазки выбившейся из пучка прядью тусклых рыжих волос. — Что ты, деточка, и не много совсем, на самом деле его гораздо, гораздо больше… — Ее губы снова задрожали, расползаясь в плаксивой гримасе. — Но ты права — как ты можешь быть не права, такая талантливая девочка? Ты за своим хозяйством хорошо смотришь, а я все запустила-а-а! Забросила-а-а! Весь Нижний мир в моем Алом огне, а его кто попало хвата-ает. Подземные кузнецы, Хожир с сыновьями, полные горны гребут, а попробуй им слово скажи, только отмахиваются… молотом! Еще издеваются: у тебя, говорят, три головы, а мозгов ни в одно-ой! Кузнецы все такие!
Хакмар смутился.
— А Эрлик, тот во-обще! Он на мне только ради Огня женился — ради прида-а-ного! А любит он Калтащ!
Теперь уже дернулся Хадамаха.
— На Верхних небесах у братца Нуми-Торума никогда спасибо не скажут, а попробуй им Голубого огня не зажги — сразу крик, жалобы! За духа меня не считают, будто я там только для отопления! Раньше хоть в Среднем мире уважали, а теперь там твой Храм главный — не я! — Уот укоризненно покосилась на Аякчан. — А я так на тебя рассчитывала, деточка. Нет-нет, я не упрекаю! Сама виновата. Ну что, скажите ради Пламени, во мне такого, что люди позволяют себе так со мной обращаться? Как я могу за своим Огнем следить, если все на меня плюют? А слюна — она мокрая! Мне вредно! — И слезы, отливающие голубым, покатились из глаз Уот на землю.
«Это что теперь — здесь будет новое место рождения Голубого огня? Который из слез Уот…» — ошеломленно подумал Хадамаха.
— В людях-то все и дело! — не обращая внимания на слезы Уот, отец гнул свое. — Зверей Огненных наделали, вас обидели, нас чуть не изничтожили. Вы уж накажите их как следует, Пламенная госпожа!
— Даже этого я сделать не могу! — Выражение вселенской обиды на лице Уот Огненной только усилилось. — Они же все сгорели!
Сгорели… рели… Сгорели. Хадамахе казалось, слово прыгает по вырубке, отталкиваясь от обугленных деревьев, перелетает к скособоченной Буровой и снова возвращается к нему, звоном шаманского бубна отдаваясь в ушах. Сгорели.
— Как… — Слова с трудом продавливались сквозь перехваченное спазмом горло. — Кто… сгорел? Где?