— Вечно я что-то закрываю или замки ломаю, — пряча меч, пробормотал он. — А мастер должен открывать и строить…
— Это потому, что мы делаем, что должны делать вместе, и не делаем, что должны делать по отдельности. Общей дорогой идем, а отдельные дороги пустые стоят. Зарастут совсем — не найдем. И никакая общая дорога не поможет.
Донгар стоял между ними и казался совершенно спокойным. Настоящий черный шаман — холодный, собранный, мрачный, будто и не прятал только что в шерсти Тасхи залитое слезами лицо.
— Это ты про что? — осторожно спросил Хадамаха. Он и сам толком не знал, какой Донгар его пугал больше — сломленный, как молодое деревце под тяжестью снега, или такой вот… как из южного железа отлитый.
— Это я про нас, — отстраненно глядя во мрак, откликнулся Донгар. — И про весь остальной Сивир тоже. Его надо вынести отсюда. — Он присел рядом с телом отца и, взяв его за плечи, перевернул так бережно, будто боялся разбудить спящего.
Тело мягко и безвольно перекатилось в руках черного шамана. Хадамаха невольно затаил дыхание, ожидая увидеть начисто сожженные лицо и грудь. Лицо старшего жреца Буровой было гладким, совершенно нетронутым, и впрямь как у спящего — только губы обпечены, как бывает, когда хватанешь с голодухи мясного взвара прямо из котелка.
— Он горел изнутри, — с тем же непроницаемым спокойствием сказал Донгар.
Как Огонь мог попасть Донгарову отцу внутрь? Вдохнул? Или… Какой-нибудь Огненный червь пролез ему в горло? Хадамаха покосился на Аякчан, но та глядела сейчас только на Донгара. Черный шаман пытался подсунуть руки под колени и плечи мертвого.
— Его надо вынести… На свет… Где День… — беззвучно и неслышно шептал черный шаман.
Хадамаха молча отстранил его в сторону и подхватил тяжелое тело на руки. Пройти долгий путь коридорами Буровой, неся на руках тело своего отца, — это слишком. Даже для черного шамана.
Свет ударил по глазам сильно и больно. Суета у дверей Буровой казалась оскорбительной после остывших, враз лишившихся даже подобия жизни коридоров. Хлопая глазами, как Ночная сова, Хадамаха выбрался во двор, остановился… и, сам не очень зная почему, направился к тесно сгрудившейся группке людей. И опустил мертвого старшего жреца рядом со все так же бездумно глядящим в светлеющие небеса шаманом Кандой. Сказал бы убитого — рядом с убийцей, да вот только приписать овладевшему Кандой Илбису Огненных зверей не получалось. Ярость родовичей, норовивших убить всех, кто хвостом не вышел, — получалось, а вот звери из Огня — Илбис-то при чем?
Возле Канды по-прежнему сидела дочь. Донгар подошел и сел по другую сторону — рядом с отцом. Ему, единственному шаману, еще предстояло хоронить мертвых: и задавленного обезумевшими медведями дедка, и сгоревших на Буровой. Но сейчас он просто сидел, бездумно глядя в холодное светлое небо, слушая шелест ветра в кронах и держа за руку мертвого отца.
Хадамаха отвернулся от этих двух неподвижных фигур: чужой, не слишком ему нравящейся девушки, и друга. И ему вдруг остро захотелось, чтобы мама, или отец, или еще лучше оба вместе не бегали-суетились виновато, пытаясь перевязать и накормить вытащенных с Буровой людей, а подошли к нему и просто постояли рядом. Пусть они оба не такие умные, и справедливые, и сильные, какими казались еще прошлой Ночью, издалека. Но пусть они будут! Какими угодно, только бы живыми! Хадамаха увидел, как Аякчан неуверенно и виновато остановилась рядом с затерявшейся в толпе Уот. Аякчан неловко переминалась с ноги на ногу и, похоже, чувствовала то же, что и Хадамаха. Пусть странная, неуклюжая, совсем не похожая на блистательную величественную красавицу, что видела Аякчан в своих мечтах, но ведь мама же! Уот чувствительно всхлипнула… и несмело протянула руку к дочери. Хакмар поглядел на них быстро и настороженно, точно проверял, не причинят ли Аякчан вреда, отвернулся и уставился вдаль, словно рассчитывал там, далеко-далеко, на другом конце Сивира разглядеть очертания своих родных гор.
Хадамаха шумно вздохнул: момент неподходящий, тяжелый момент. Сунься он сейчас к Уот, Аякчан его за новообретенную мамашу так тронет — костей не соберешь, да и Хакмар с Донгаром не поймут. А ежели по уму, так самое время с Уот поговорить. Долго, обстоятельно, как в Сюр-гуде господин тысяцкий говаривал со свидетелями да потерпевшими, вытягивая самомалейшие подробности происшествия. По горячим-то следам. Умгум, да уж, горячим… Чего с Донгаровым отцом сталось, кто такое сделать мог, у кого сил хватит Огонь Уот ухватить — должны ж у нее быть хоть какие догадки, дух она Огня или кто?
Эльга, дочь Канды, вдруг подняла голову от колен.
— Все было так хорошо, пока дедушка не умер! — тихо прошептала она. — Папа был такой хороший. И зачем он захотел стать шаманом? Мы ведь знали, что он не сможет. Он сперва и не собирался, а потом… почему-то решил. Говорил, что если не станет, его убьют… кто б его убил?
— Огненная женщина…
Раздавшийся рядом голос звучал так странно, так чуждо сияющему Дню, ветру и запаху сосен, что Хадамаха даже не сразу понял, кто говорит. А потом увидел, как шевелятся губы шамана Канды.
— Огненная женщина! — тыча в Аякчан пальцем, как делают маленькие дети, залепетал Канда. — Я все сделал, как велели, я духа взял, Огненных женщин надо слушаться…
— Что… Какая? — начала Аякчан.
Хадамаха потянул одну из ее прядей и уставился на сапфировый перелив волос. Кой-чего становилось понятным и без допроса Уот.
— Ясно… — тягостно вздохнула Аякчан. — Ну и какая из старших сестричек Храма умудрилась нагромоздить интригу до самых Верхних небес? Айбанса, Дьябылла или лично Ее Снежность?
— Ставлю на Дьябыллу, — прикинул Хакмар. — Она сама из нижних албасы, ей с духом раздора проще договориться. Хотя вы, голубоволосые ведьмы, такие шустрые: Айбанса, хоть и небесная албасы, и Снежная Баба ваша, которая вовсе человек, тоже могли подсуетиться.
Хадамаха кивнул — сходится. В далеком уголке тайги Илбис стравливает между собой людей и людей-зверей… а слухи уже катятся по всему Сивиру, и даже на Малом Совете Храма уже обсуждают.
— Они называют себя Огненными женщинами? — страдальчески взвился голос Уот. — Я! Я единственная Луги Бэле, Огненная красавица! Может, я и не красавица, но это… это уже такое пренебрежение! — И Уот Огненная разрыдалась — крупные слезы, то голубые, то красные, похожие сразу и на искры, и на драгоценные камни, падали на обожженную землю и впитывались в пепел. — А все ты! — Уот топнула ногой, в уже перегоревшей начисто золе вспыхнули язычки Пламени и тут же погасли. — Вот зачем тебе нужен был этот Храм — чтобы меня вовсе уважать перестали? — истерично накинулась она на Аякчан. — А теперь одна такая толстая говорит, что духов надо отменить! И меня-я-я! Огонь без духа — он же на кого угодно кинется! — заливалась слезами Уот. — Тут и с духом, со мной то есть, не всегда ладно выходит, я ж дух Огня, значит, непредсказуемая-а-а, переменчивая-а-а!