— Охти, я старая, куда ж мне играть-то, нашли б кого помоложе! — запричитала старуха, когда разбившаяся на парочки — парень с девушкой — компания окружила ее хороводом. Но отказываться бабка не стала, завертелась на месте, размахивая грубо вырезанной деревянной клюкой.
— Парку, рукавицы, шапку будущему сыну сошьешь ли? — строго спросила она у юной медведицы.
— А сошью! — с веселым вызовом согласилась медведица, пламенея румянцем и искоса поглядывая на своего широкоплечего спутника.
Старуха неожиданно быстро прыгнула к парочке и попыталась разъединить их, ударив клюкой по накрепко сцепленным рукам. Девушка завизжала, парень дернул ее к себе — увернулись. Вытянув морщинистую ссохшуюся руку, старуха кинулась снова. Слаженным прыжком парочка отскочила назад — главное было ни на миг не разжимать рук. Скрюченные пальцы старухи схватили воздух.
— Не поймаешь, иняку, не поймаешь… — парочка крепче сплела пальцы. Старуха рассмеялась в ответ — будто каркнула, небось сама из крылатых. И вернулась обратно в середину хоровода. Снова зажмурилась накрепко, закружилась, выставив клюку перед собой — Хадамаха едва успел увернуться, спасая нос.
Старуха широко распахнула глаза и мрачно уставилась прямо на него.
— Люльку ребенку, санки, лук сделаешь ли? — Голос старухи зарокотал, наполняясь непонятной угрозой. Темные, как подтаявшая земля, глаза в морщинистых старческих веках глядели неприятно, чуть ли не с ненавистью.
Хадамаха невольно поморщился: отвечать согласием не хотелось, а скажешь «не сделаю» — те же ехидные тигры на всю тайгу неумехой косолапым ославят.
— Сделаю, — сквозь зубы процедил Хадамаха.
— Ой, и я! — не дожидаясь вопроса, зачастила его партнерша-Амба, лукаво косясь на Хадамаху. — И парку вышью, и ноговицы сплету, и рукавицы сошью…
— И чехол для хвоста, — буркнул Хадамаха.
Старуха скакнула в их сторону. Хадамаха рванул девчонку на себя — вроде тигрица, а замешкалась, вот-вот бабка дотянется! Девчонка с радостным визгом упала ему на грудь. Лицо старухи исказилось бешенством, став страшным, как у злого духа юера, и она прыгнула снова. Подхватив девчонку за талию, Хадамаха развернулся всем телом — бабка, агрессивно вытянув клюку, пролетела мимо, едва не растянувшись на влажной земле. Крутанулась на месте, выставив клюку, точно копье — Хадамаха прям чувствовал, как заостренный кончик клюки нацеливается ему между глаз. С утробным воем старуха рванула к нему. Девчонка заверещала — то ли изображала страх, то ли и впрямь испугалась — и, накрепко ухватив его за руку, побежала между деревьями.
— Ну все, хватит, долго ли от старухи убежать! — попытался остановить ее Хадамаха, оглянулся… с невозможной для скрюченного дряхлого тела прытью бабка бежала за ними. Протянутые вслед пальцы все больше напоминали когти, а с оскаленных зубов капала слюна. Девчонка вскрикнула снова… и, волоча Хадамаху за собой, вломилась прямо в сплетение густых ветвей. Плотно, как частокол вокруг Буровой, натыканные стволы деревьев отгородили их от вырубки, где шумел праздник. Стало темно и очень холодно. Деревья, родные и привычные, угрожающе изменились. Стволы оголялись, ветки теряли прошлодневные тусклые иголки и растопыривались, как костлявые руки скелета. Мертвая чернота ползла от корней, захватывая ветку за веткой, и точно бороды невидимых духов, свешивалась плесень серебристого лишайника, сосущего соки и жизнь деревьев.
Позади раздался свист. Старуха плыла среди ветвей мертвого черного леса: лицо исковеркано злобой, седые космы развеваются, будто их треплет невидимый ветер.
— Не уйдеш-ш-шь! — покачиваясь, шипели лишайники. — Пропадеш-шь!
— Да подожди ты! — пытаясь удержать глупую девчонку, завопил Хадамаха. Куда она бежит-то, остановиться надо! Медведь да тигрица, кто б ни была та старуха, в два набора когтей и клыков можно отбиться…
Но девушка не слышала. Словно оглушенная ужасом, она бежала, лавируя между мертвых стволов и не отпуская Хадамахину руку. Воздух колыхнулся рядом, старуха проплыла прямо над ними, оскалилась, блеснув стальными зубами, и ее скрюченные пальцы потянулись к косе тигрицы…
Хадамаха схватил девчонку в охапку, выдергивая из-под жадных когтистых лап. Отшвырнул прочь. Тигришка с визгом улетела в спружинившие кусты. Хадамаха был уверен — ее преследовать жуткая бабка не станет, нужен только он. Старуха и впрямь вильнула в воздухе, точно намереваясь ринуться в погоню, но тут же метнулась обратно, нацеливая когти и клюку на Хадамаху. Он не успел ничего — ни сменить облик, ни выщелкнуть когти, ни даже выхватить из-за пояса нож южной стали. Морщинистая физиономия старухи оказалась перед ним, развевающиеся космы цвета лишайника хлестнули по лицу, из-под задранной в оскале губы мелькнул стальной клык, дохнуло резким запахом — свежевскопанной земли и свежепролитой крови. Когтистая ссохшаяся ручонка старухи ухватила его за горло… и, вздернув в воздух даже не с медвежьей силой, шарахнула спиной о мертвое черное дерево. Сучковатая клюка гулко бацнула по голове.
— Значит, я — колмасам? — завопил прямо в ухо звонкий девичий голос. — Мамаша твоя думает — я колмасам, твой дружок Донгар не стесняется говорить, что я колмасам… Дура я, по-твоему, да, дура?
Задыхаясь в хватке крепких, как молодые ветви, пальцев, Хадамаха глядел в яростные зеленые глаза на зареванном личике Калтащ-эквы, духа средней Сивир-земли.
Отпусти… меня… немедленно… — с трудом пропихивая слова, прохрипел Хадамаха. Мышцы шеи пришлось напрячь до предела, иначе хватка Калтащ уже крушила бы позвонки в мелкую пыль.
— А если не отпущу? — она была на голову ниже, но бешеные зеленые глаза оказались совсем рядом, а медно-золотая коса хлестнула по лицу, и увернуться от нее, как от клюки, не вышло. О-у-у, а вот сейчас коса и впрямь сплетена из медной и золотой проволоки, по физиономии точно ломом огрели!
Хватка Калтащ слишком напоминала хватку старого знакомца, каменного великана Богдапки, а против того у медведя из костей и шкуры не было шансов. Просто Хадамаха хорошо понимал — не вывернется, на уважение может не рассчитывать: ни на ее, ни на свое собственное. Такое мог учинить только медведь, выросший в постоянной грызне с молодыми медведицами, тяжелыми, сильными и когтистыми, да еще и неуправляемыми в ярости, способными задрать кого угодно, а потом взахлеб стонать над покойничком. Как говорит старая мудрость: «Лучше пусть медведица на тебя злится, чем над тобой плачет!» Хадамаха всадил когти в ствол мертвого дерева. Опора на руки и спину… и стремительный, изо всех сил толчок обеими ногами. И сразу рывок в сторону!
— Уфф! — Ноги тараном врезались в живот Калтащ. Девушка согнулась пополам и отлетела назад, грянувшись спиной об ствол. Сползла к корням, прижимая руки к животу, и тут же вскочила, как пружинка из горных мастерских.
— Как ты пос-с-смел! — зашипела она, зелень глаз налилась нечеловеческой и немедвежьей яростью — грозной яростью содрогающейся земли! Шагнула к нему, готовая убивать… И остановилась.