Вот так первые десять или двенадцать лет отделились от остальной моей жизни. Они аккуратно запечатаны, точно заспиртованы — ясно видимые, но странные и недоступные, сделанные из ничего. Через миг я уже знал: то, что я видел, не было Вирикониумом, однако Вирикониум ждал меня. И еще я знал, как найти его.
Люди всегда зациклены на своих разочарованиях, на своем угасании, на своем возрасте.
Как получается, что человек не подозревает, во что превратится, хотя его лицо уже содержит в себе другое — то, которое будет у него через двадцать лет?
— От зеркала доктора Петромакса вам не будет никакого толка, даже если вы сумеете его найти, — примирительно объяснил мне мистер Амбрэйсес. — Сначала убедитесь, что привычные направления поиска себя исчерпали.
И, словно в подтверждение своих слов, протянул мне картонную коробку, которую обнаружил в мусоре на строительном участке в Галифаксе. На крышке жирными буквами было написано: «Мировая мозаика». А на моем лице такими же крупными буквами было написано «Добьюсь!».
Старики терпеливо сидят в железнодорожных вагонах и представляя, как купили новый набор для ванной, лавандового цвета, с круглой ванной, которую они себе поставят. Наступает апрель, заголовки гласят: «Убийство в Библосе» или «Кити: обнаженная одним махом». Солнце ползет по узорчатым кирпичам с наружной стороны автобусной станции, где елочкой в ряд выстроились автобусы. С верхнего яруса одного из них вы можете увидеть девушку, которая сидит в соседнем автобусе и пытается высморкаться. Вы сомневаетесь, что сможете вынести еще одну женщину из Сэйнсбери, если она начнет высказывать своему сыну, перехватывая пластиковую хозяйственную сумку с розово-серым Пьеро:
— Алек, не ставь ноги на бисквиты. Я не собираюсь тебе по сто раз повторять. Если ты не уберешь ногу, Алек, я прибью ее тебе прямо к полу.
Снова апрель. Когда поднимается солнце, черный ветер отрывает лепестки крокусов и усыпает ими кольцевую дорогу.
— Я не могу ждать, — заявил я мистеру Амбрэйсесу.
Я больше не мог ждать. Я следовал за доктором Петромаксом из «Зала блюз» («Полное меню весь день») в кофейне «Альпина», «Добрую старую Англию» и рыбный ресторан «Элит». В каждом из них я позволял ему рассказывать свою историю. Некоторые детали менялись, но это была одна и та же история, и я был уверен: он собирается рассказать мне кое-что еще. Однажды я сохранял спокойствие, пока он не закончил, как обычно:
— …и все же Вирикониум ждал меня», — после чего открыто заявил:
— Тем не менее, вы так там и не побывали. Вы как ребенок, который нашел ключ. Вы даже нашли дверь, но так туда и не вошли.
Мы сидели в «Эль Греко», в пешеходном конце Нью-стрит. Поджидая официантку, он уставился воспаленными карими глазами на другую сторону вымощенного плиткой проулка с буковыми молодыми деревьями и цветочные вазы на ножках в витринах «С & А». Его веки напоминали ломтики тушеного мяса.
Официантка, которая наконец-то появилась, сразу принесла ему камбалу и жаренную ломтиками картошку.
— Добрый день! — воскликнула она. — Давно вас не было! Вам уже лучше?
Он ел картошку, подцепляя ломтики вилкой один за другим — жевал и одновременно поливал новую порцию уксусом, — и только потом он очистил камбалу от скользкой хрупкой кожи, собрал ее горкой на краю тарелки. Само мясо, нетронутое, чуть блестящее, с серыми прожилками, лежало в центре. Его грязные руки были ловкими и умелыми, как у мальчика. Несколько раз он поднимал глаза, смотрел на меня и снова принимался за рыбу.
— Кто это вам сказал? — спокойно спросил Петромакс, покончив с едой. — Амбрэйсес?
Он отложил нож и вилку и продолжал:
— Мы отправились туда втроем. Я не буду говорить, кто именно. Двое прошли легко, третий попытался вернуться с полдороги. В определенные дни вы можете увидеть его в зеркале: оно то и дело пытается его выплюнуть. Похоже, он не понимает, где очутился, зато прекрасно представляет, где находитесь вы… Мы прожили там три месяца — в комнатах в переулке Соленой Губы, на задворках рю Серполе. На улицах стояла жуткая вонь. В шесть утра от канала Изер так несло… казалось, фонарные столбы вот-вот заржавеют. Перед сном приходилось завязывать рот тряпкой. Мы заставляли себя проснуться, а через миг понимали, что единственное спасение — это снова уснуть. Стояла зима, и все было покрыто грязью. Дома изнутри воняли овощными очистками, канализацией и разлагающейся резиной. Все тамошние обитатели чем-то болели. Если мы хотели вымыться, приходилось идти в общественные бани в Мозаичном переулке. Воздух ледяной, под крышами носится эхо, вода как свинец… А иногда это вообще трудно было назвать водой… Еще там были некие знаменитые фрески, но они находились в таком ужасном состоянии… Их покрывал слой жира, на котором можно было рисовать пальцем. Но соскоблите его — и увидите нечто прекрасное: охру, чистую голубизну, детские мордашки!.. Три месяца. Мы знали, что в городе есть и другие кварталы, где все не столь плачевно, но никак не могли туда добраться. Сначала мы были слишком измотаны, потом нам казалось, что за нами следит какая-то тайная полиция. Под конец парень, который отправился со мной, заболел и не вставал с постели. Он начал слышать эхо не только в бане, но и дома, постоянно. Нелегко оказалось выходить его. Ночью, когда я ухаживал за ним, вдали зажигались огни Высокого Города — чудные, волшебные, точно бумажные фонарики, которые развешивают в саду, плавающие в пустоте. Если бы только я пошел к ним, прямо к ним!
Я уставился на него.
— И все?
— И все.
Его руки задрожали, он опустил взгляд.
— Да. Я был там. Что еще могло довести меня до такого состояния?
Он встал и пошел в уборную.
— Амбрэйсес много обо мне знает, — заявил он по возвращении.
Потом Петромакс склонился ко мне. Его взгляд теперь казался рассеянными и болезненным, словно он уже позабыл, кто я и чего хочу. Он быстро шепнул мне кое-что на ухо. И ушел.
Переходя улицу, он, должно быть, вспугнул голубей, потому что они разом взлетели и яростно закружились между домами. Стая пролетела над головой индуски, которая сидела на солнце и разглядывала длинный отрез вышитой ткани. Женщина вздрогнула и торопливо сложила лоскут. Вскоре голуби успокоились и расселись на вершине фасада «С & А», [32] но она по-прежнему выглядела напуганной и обиженной: покусывала губы, гримасничала, снова и снова поводила плечами под тесным кожаным пальто, из рукавов которого торчали тонкие кисти рук мягкого коричневого цвета с ногтями, покрытыми сливовым лаком.
Другие ее соотечественницы, постарше, не переставая играли с вуалями, теребя их морщинистыми пальцами, прикрывая нижнюю часть лица. На автобусной остановке они поднимали ноги, чтобы позволить уборщику пройтись щеткой у основания пластиковой скамеечки, и по привычке, не задумываясь, отводили взгляд. Черты их лица грубые и полные мудрости, как у слона, скрывали беспокойство, в котором эти женщины пребывали постоянно.