— Нет.
В этом слове — и предупреждение, и торжество…
Хорнрак держит тело на весу, пытаясь вытащить свой нож. Желтое лицо усмехается перед ним, умытое кровью из пробитой сонной артерии. Хорнрак отпускает его, позволяя отступить в мир своих кошмаров.
В какой-то миг он чувствует себя очень старым и совершенно безнадежным. Тени плавают вокруг, ускользают куда-то прочь, смирившись со своим поражением — тихо, как мудрые серые бабуины, обитатели теплых широт, освобождающие пятачок на туманной полуночной скале. Их мех покрыт потеками крови: все кончено, они проиграли. Патине стоит на коленях в центре зала, прижимая руку к окровавленному бедру, чтобы остановить кровотечение: кто-то, отступая, чуть подрезал ему сухожилие под коленом. Хорнрак следит, как он оседает и отползает в угол…
И с криком бросается на улицу. В первый момент лунный свет ослепляет его, он слышит лишь быструю барабанную Дробь бегущих ног. Еще долго он стоит, озадаченно покачивая головой и замерзая, забыв, что по-прежнему сжимает в руке нож — а первый час новых суток медленно подходит к концу.
Потом наемник возвращается в бистро.
Патине уполз через черный ход и исчез в сточных канавах Артистического квартала, а с ним и сверток, принадлежавший девушке. Теперь он, наверно, попытается продать свою находку в заброшенных трущобах в темном конце переулка. Мункаррот с Чорикой нам Вейл Бан ушли, чтобы провести остаток ночи в объятьях друг друга. Каждый будет любоваться собой, глядя в безразличное лицо другого как в зеркало, — а потом они расстанутся, полные отвращения, едва спазм ужаса, что ненадолго соединил их, растает в зареве рассвета. Ушли и приверженцы Знака, унося с собой своих мертвецов. Странные фрески «Калифорниума» свысока смотрят на пустой, гулкий зал, в центре которого, смущенная, стоит и озирается по сторонам с обычной для нее холодной паникой Рожденная заново Фей Гласе, вестник — или предвестник — в бархатном плаще. Ее нелепо обстриженные желтые волосы затвердели от крови и стали похожи на иголки. Она отчаянно пытается заговорить.
— Я… — произносит она.
— В юности… — шепчет она.
Глаза у нее голубые, как купорос.
— Слушайте, — бросил Хорнрак. — Вам надо убираться отсюда, пока они не вернулись.
В левом боку что-то невыносимо ныло. Он чувствовал себя унылым и утомленным.
— Извините за сверток, — продолжал он. — Если увижу Патинса… Надеюсь, ваши люди смогут вам помочь.
Наемник сунул руку в дыру, которой кто-то украсил его мягкую кожаную рубашку. Оттуда текло что-то теплое и липкое. Он прикусил костяшки пальцев.
— Я ранен, — объяснил он, — и ничем больше не могу вам помочь.
— На заре моей юности…
Она явно была безумна… и притягивала таких же безумцев, собирая древнее помешательство Города, как лупа — лучи некоего невидимого насмешливого солнца. Хорнрак не собирался взваливать себе на плечи такой груз… и тем более сажать себе кого-то на шею. Он протянул руку, чтобы коснуться ее плеча…
И тут же пережил отвратительный миг пустоты — так бывает, когда переутомленное сознание проваливается в сон.
Ослепительная вспышка… Хорнрак услышал, как произносит — непонятно зачем и почему: «Нет больше стен». Тени хлынули из углов «Калифорниума» и поглотили его. Полдень звенел в нем гибельным аккордом. Где-то во тьме тысячелетней ночи выли на крепчающем ветру высокие древние башни. Он шел к ним много дней, полный ужаса и благоговения, пересекая языки вересковых пустошей и изрезанные оврагами торфяники, добела отмытые дождями и снегом горные хребты и бездонные топи. Вода была отравлена, дорожки терялись. Наконец скрытый город предстал перед ним как мечта, но к тому времени было слишком поздно…
Второе видение изысканным витражом наложилось на первое…
Крошечный поселок притулился на краю Великой Бурой пустоши. За ним — поросшие болезненными карликовыми дубами крутые склоны, которые тянутся и тянутся, пока не упираются в длинную отвесную скалу из крупнозернистого песчаника. Она протянулась с севера на юг, черные ниши в гаснущем свете кажутся мрачными и бездонными. Несколько снежинок кружатся в холодном сыром воздухе. А на фоне бледно-зеленого неба двигаются гигантские насекомоподобные силуэты — странная процессия, неторопливо и бесшумно пересекающая гребень хребта…
— Нет! — закричал Гален Хорнрак. Он встряхнулся, как умирающая крыса, и оттолкнул женщину.
— Что это? — пробормотал он, уставившись на нее. Его трясло с головы до ног. Изо всех сил прижимая ладонь к левому боку, с изможденным лицом, он качнулся и вышел из бистро «Калифорниум», чувствуя сухое, лихорадочное прикосновение крыльев — или безумия — к своей коже. Позади отчаянно шевелила губами Рожденная заново — как ребенок, корчащий рожи зеркалу.
— На заре моей юности, — говорила она его спине, когда он попятился, — я внесла свою маленькую лепту. Венеция станет похожей на Блэкпул, и никому ничего не достанется. Восстание — это хорошо и необходимо. Я…
Но в бистро «Калифорниум» было тихо. Не осталось ничего, кроме дверного проема и серо-голубого пятна в форме трапеции, тускнеющего, точно высыхающий млечный сок — отражение Города в глубоком колодце лунного света осенней ночью. Ничего не осталось — только ветер с Монарских гор, немного крови, опавшие листья… И она заплакала от обиды.
* * *
Вирикониум. Хорнрак. И три мира, столкнувшихся у него в голове.
Он бесцельно носился взад и вперед по узким улочкам на краю Квартала, и темные канавы, промытые дождями в торфянистой земле и заполненные липкой жижей, разевали свои жадные пасти-ловушки у него под ногами. Ветер свистел в ушах. И смутно темнела на фоне неба цвета электрик ужасная скала с ее призрачными обитателями, что так тихо, с таким упорством наносят нам визиты! Скользя на осколках лунного света, наемник натыкался на двери и стены, его руки и ноги беспорядочно подергивались — словно видение, случайно посетившее его, было вызвано ядом, поражающим нервную систему. Его одежда была порвана, перемазана запекшейся кровью. Он не мог вспомнить, где жил, не представлял, где находится. Именно это роковое обстоятельство помешало ему услышать звук шагов за спиной… и к тому времени, когда он вспомнил, кем был — к тому времени, когда призрачные пейзажи потускнели, и он смог оценить ситуацию — было слишком поздно. От завесы теней, скрывающих стену в переулке, отделилась одна, пересекла потек лунного света, и белое перекошенное лицо возникло прямо перед его собственным. Чудовищный удар в раненый бок швырнул наемника наземь. Казалось, что-то со всей силы толкнуло его в пьяный желтый полумрак… Тонкие, покрытые жесткими волосками руки обхватили его, и голос с запахом влажного тряпья и желчи — голос, раскисший от постоянного потакания своим прихотям, голос, створаживающийся прямо в горле, — зашипел у него над ухом:
— Плати, Хорнрак, или сгниешь в дерьме! Клянусь!
Руки, что обшаривали наемника, были тощими, боязливыми и до ужаса живыми. Они обнаружили кошелек и вытащили его. Они нащупали нож; отступили в смятении; потом выхватили его и колотили о булыжник, пока не сломали. Удовлетворив таким образом свое тщеславие, они внезапно бросили добычу, как спугнутые крысы. Что-то тяжелое и грязное упало на тротуар рядом с головой Хорнрака. Странный, одинокий, пронзительный хохот расколол ночь. Топот бегущих ног, позывной Низкого Города, эхом замер вдали, и Хорнрак — ослабевший, злой, беспомощный — остался один на бесплодном мысу своей пустой жизни, который трудно назвать точкой опоры.