— Ну, как остальные? — пропыхтела Милка, затягивая узел.
— Один готов совсем, второй еще коптит помаленьку. Кровь хлещет, внутри чего-то хлюпает, но сам не шевелится.
— Оружие прибрал?
— Само собой, — Таран показал рукояти двух «Макаровых», засунутых за ремень.
— Прибери еще для счета, — «Королева воинов» подала Юрке еще один пистолет, поднялась на ноги и, повернувшись к свету, поглядела на свои колени, проверяя целость колготок.
— Кажись, не порвала… Говорила же Сереге: «Давай в джинсах и кроссовках поеду!» Нет, блин, заболтал: «На хрен нужно, войны не будет! Ты должна быть женственная и красивая…» Хорошо еще, что на высокие каблуки не расколол, засранец!
Эти-то, средние, чудом не своротила…
— Что дальше делать будем?
— Проверь того, первого, на оживаемость. Ну, и обшмонай для порядку. А я пока пойду насчет бабы поинтересуюсь. Изнасилование — дело деликатное, тут женский такт нужен.
Таран удалился, украдкой хихикнув насчет «женского так та», поскольку это замечание в устах Милки прозвучало почти как хохма (тем более вкупе с такой формулировкой, как «изнасилование — дело деликатное»).
Милка сняла со стены фонарь и направила его свет туда, где слышалось не то всхлипывание, не то просто хрипение. Из темноты высветилась полусогнутая фигурка в белой ветровке, привязанная за запястья к какому-то увесистому ржавому каркасу, сваренному из дюймовых стальных труб и уголков. То ли стеллаж, то ли подмости какие-то — фиг поймешь сразу. Металла на него в свое время не пожалели — эта железяка на первый взгляд килограммов двести весила. Пожалуй, даже самой Милке эту хреновину было бы туго с места сдвинуть, хотя каркас ничем к полу не крепился, а той бедняжке, которую к нему прикрутили пластиковой упаковочной веревкой, — и подавно. Сама по себе такая веревка — не сахар, она плоская, с острыми краями, порезаться ею — пара пустяков. Даже если просто несешь голыми руками какую-нибудь тяжеленькую коробку из магазина.
Однако те граждане, которые привезли сюда несчастную, явно позаботились, чтоб их «пациентке» было совсем хреново. Они завернули ей руки за спину, как при пытке на дыбе, свели запястья крест-накрест и привязали к горизонтальной трубе, находившейся в полутора метрах над полом. Примотали тоже крест-накрест и так капитально стянули, что кисти рук у жертвы опухли и покраснели до цвета свеклы. Ни выпрямиться, ни присесть пленница была не в состоянии, ей приходилось стоять в согнутом состоянии, а каждое движение причиняло боль. Юбку и ветровку ей задрали аж до подмышек, а колготки и трусы стянули на колени. Ясно, не для того, чтоб просто полюбоваться…
— Коз-злы! — прошипела Милка, которая, хоть и играла когда-то «садистку» в порнотеатре Дяди Вовы, ничего подобного не проделывала. Речь даже не о клиентах шла, само собой, не вбиравшихся за свои деньги приобретать настоящие муки и увечья, а о «сценических партнерах и партнершах». Дядя Вова требовал для услаждения зрителей «делать по полной форме», то есть чтоб девки и пидоры визжали от настоящей боли. Тем не менее Милка старалась немножко облегчить страдания своих вынужденных жертв, хотя сделать это было нелегко. Дядя Вова, как истинный режиссер, легко улавливал фальшь, и, если б он уличил Милку в послаблениях к «актерам», ей самой бы тоже не поздоровилось.
Несчастная была явно не в себе. Она даже не плакала и не стонала, только дрожала мелкой дрожью, свесив голову между рук. Длинные светлые волосы с рыжеватым отливом почти полностью закрывали ее лицо, и даже многоопытная Милка не могла бы сразу сказать, сколько бабе лет. Ясно, что не старуха, раз бандиты польстились, но «не старуха» — это и 20 лет, и 45.
Для Тарана возраст пленницы в данном случае никакого значения не имел, во всяком случае, он бы не стал интересоваться этим в первую очередь. А вот Милку, в силу ее женского опыта, вопрос о возрасте бабы очень сильно волновал.
Прежде всего потому, что дамы разного возраста по-разному реагируют на подобные приключения. Совсем молоденькая и малоцелованная может и месяц отходить, и больше, и даже вовсе остаться с поехавшей крышей. Бывалая молодуха уже через час максимум придет во вменяемое состояние, а зрелая, та, что «ягодка опять», и вовсе минут через пять. Для совсем молоденькой девчонки, даже если она уже не совсем девчонка, это кошмар на уровне Апокалипсиса, для бабы за тридцать — нечто вроде ДТП с травмами и разбитой машиной, но без летального исхода, а для той, которой за сорок, — неприятность типа домашней драки с мужем, после которой приходится синяки на морде замазывать. Бывают даже такие, что «после того» вспоминают былое не без малой толики удовольствия,
Возраст имел значение и для того, чтоб прикинуть, насколько этой самой жертве можно верить. Девка-соплюха, как только отойдет, начнет строить планы такой страшной мести, что сам черт ужаснется. Поэтому, если она увидит своих насильников-мучителей в качестве трупов, которые организовали некие анонимные спасители-любители, то от радости расскажет все, как было, даже не спросив, с кем, собственно, имеет дело. Баба за тридцать или около того, придя в себя, будет, что называется, «дозировать информацию» в зависимости от ума и фантазии, но процент правды все-таки будет достаточно высокий, если она поймет, что от тех, кто ее спас, особой беды не будет. Наконец, «ягодка опять» вполне может правильно взвесить все выгоды и невыгоды своего положения, а затем подать вместо истины такое убедительное вранье, что замучаешься проверять.
Наконец, исходя из возраста, можно еще загодя, не задавая вопросов, определить, хотя бы приблизительно, каким образом баба влетела в неприятность. Девку, например, могли просто дуриком усадить в машину совершенно незнакомые молодцы и увезти исключительно для того, чтоб побаловаться свежим мясцом. Чисто из любви к искусству. Такую, что за тридцать (если она не полная дура, конечно!), совсем незнакомые просто так в машину не заманили бы. Либо среди тех, кто сейчас валялся на полу в неживом или полуживом состоянии, у нее были знакомые, либо те, кто знал кого-то из ее хороших знакомых. Кроме того, увозить такую только из-за мяса второй свежести решатся лишь маньяки. Тут что-нибудь более прагматическое должно быть. Например, месть отвергнутого любовника за измену. Или воздействие через бабу на какого-нибудь нужного, но упрямого человека. Отдрючить, заснять на видик, а потом объяснить, что, мол, если ты своего мужика не убедишь проделать то-то и то-то или, наоборот, не делать того-то и того-то, то супруг твой полюбуется на эти занятия группенсексом. Еще более вероятно, что бабу могут и для получения каких-то полезных сведений спереть, если она, допустим, бухгалтерша или секретарша гендиректора. Это же и для «ягодки» характерная причина похищения, но вероятность того, что ей за измену мстить будут или показом видеозаписей мужу стращать, намного меньше. Если уж ей будут мстить, то скорее за стукачество, за то, что кого-нибудь по деньгам кинула, под разборку кого-то подставила и так далее. Соответственно трахнуть ее могли исключительно по причине подготовки к замочке.