Вредлинский подумал: а может, и впрямь самое простое — не рыпаться? И не уезжать, и не открещиваться. Поработать в стол какое-то время, если будет тянуть к писанине. А там, глядишь, время пройдет, конъюнктура сменится, новый генсек при дет. Недаром покойный отец учил: «Миля, не высовывайся!»
В общем, Эмиль Владиславович перестал «высовываться» давать критикам пищу для растерзания, то есть перестал писать пьесы и сценарии. Но зуд литераторский его, конечно, не оставил, а потому Вредлинский начал сочинять роман. Дело было для него новое — прежде всего по объему писанины. Кроме того, он отточил перо в основном на диалогах, а в романе требовалось показывать внутренний мир героев, размышления, описания природы делать — это получалось неважно. Наконец, надо было придумать тему, с которой было бы не стыдно выйти на читателя и через десять лет. И тему такую он подобрал. Решил написать о последних Романовых Александре III и Николае II. Начать, допустим, с первомартовского убийства, а закончить Февральской революцией.
Года три Вредлинский корпел над этим сочинением, но так ничего толкового и не получилось. Материала набралось много, удалось даже разрешение для работы в спецхране получить — через того же друга из ЦК, но роман, увы, не состоялся. К тому же совершенно неожиданно вновь стали звонить киношные и театральные деятели, интересоваться, нет ли у известного автора чего-либо свеженького. Не иначе как период «блокады» закончился, и те силы, которые ее организовали, решили, будто Вредлинский уже достаточно наказан. Несмотря на то, что говорил на рыбалке аппаратчик, Эмиль Владиславович до сих пор сомневался в том, какие именно это были силы. Конечно, он вполне мог допустить, что те, кто помогал Манулову, а значит, и Вредлинскому, были заинтересованы в том, чтобы вслед за Пашкой удалился за кордон и его старый друг. Возможно, что какой-нибудь МОССАД или «Шин бет» через свою агентуру сманивает в Израиль советских интеллигентов, дабы вбить клин между интеллигенцией и партией. Но ведь могло быть и так, что в КГБ после отъезда Манулова решили устроить Вредлинскому проверку на устойчивость и лояльность к Советской власти. И возможно, что дружок из ЦК тоже был в этой проверке задействован.
Но так или иначе, все атаки на Вредлинского прекратились, его начали вновь ставить и снимать, издали сборник его пьес отдельной книгой. А еще через некоторое время он был удостоен весьма почетной литературной премии. В общем, и остаток застоя, и всю перестройку Вредлинский пережил благополучно. Привычка следить за конъюнктурой, держать нос по ветру в общем и целом его не подвела. Он быстро понял, что надо делать, сочинил очень своевременную пьесу о 1937-м годе, потом рассказал прессе о том, как его «запрещали» в 70-х годах, и стал выглядеть почти диссидентом. Но партбилет сдавать не торопился.
Поволновался он лишь трижды. Первый раз в августе 1991-го, второй — в октябре 1993-го, а третий — в августе 1998-го.
В период ГКЧП Вредлинский беспокоился, главным образом, по политическим мотивам: сперва потому, что опасался гэкачепистов — слишком усердно ругал Сталина и административно-командную систему, а после — демократов, потому что имел на руках партбилет и был убежден, что всех членов КПСС начнут сажать прямо по спискам районных парторганизаций.
Во время столкновения Президента с Верховным Советом Эмиль Владиславович был уже однозначно на стороне исполнительной власти. Партбилета у него давно не имелось, но зато к тому времени Вредлинский сумел выжать из рыночной кутерьмы значительную пользу для себя. Он прибрал к рукам две небольшие газетки, рекламный журнальчик, обзавелся собственным издательством. Имел счета не только в нескольких российских банках, но и в паре зарубежных. Кроме того, он являлся совладельцем одного ресторана. Потерять все это ему казалось более неприемлемым, чем потерять жизнь.
Поэтому в наибольшей панике он пребывал, как ни странно, во время финансового кризиса и дефолта 17 августа. Банки лопнули, ресторан, газеты, журнальчик и издательство почти в одночасье стали убыточными. Конечно, долларовые вклады в зарубежные банки никуда не делись и даже выросли в пересчете на рубли, но все же это были крохи; Пусть золотые, но — крохи. Их надо было беречь и ни в коем случае не тащить в Россию. А того, что удалось выручить, продав свой пай от ресторана, издательство вместе с газетами и рекламным журналом, едва хватило, чтобы погасить долги. Более того, пришлось продать приватизированную городскую квартиру. Влияние и возможности Вредлинского резко упали в цене и теперь распространялись лишь в пределах Садового кольца. Да и то личные связи, не подкрепленные финансовыми интересами, были весьма непрочными. Почти все бизнесмены с радостью бы взяли в долг у Вредлинского, но кредитовать его никто не собирался. Временами Эмилю Владиславовичу приходила в голову мысль: не пора ли застрелиться? Если он этого не сделал, то лишь потому, что боялся стрелять в голову из охотничьего «Зауэра», а пистолета у него тогда не имелось.
Но вот 8 октября 1998 года — в третий раз 8 октября играло переломную роль в биографии Вредлинского, как тут не стать мистиком?! — перед воротами дачи Эмиля Владиславовича появился «Мерседес-600» вишневого цвета. А из этого «мерса» через дверь, почтительно открытую негром-телохранителем, вышел… нет, не Павел Николаевич Манулов, а мистер Пол Николае Мэнулофф, преуспевающий голливудский продюсер, полноправный гражданин США.
Что и говорить, Вредлинский, увидев нежданного гостя, испытал чувство не то стыда, не то унижения, а может быть, даже страха.
— Ну, здравствуй, Емеля! — Пашка чисто по-американски оскалил два ряда фарфоровых зубов, выполняя известное правило янки — «кип смайлинг».
— Здравствуй, — робко пробормотал Вредлинский, косясь на верзилу-телохранителя в черных очках. Майк Тайсон, наверное, смотрелся менее внушительно. Если такой даже легонько стукнет — тщедушному Вредлинскому придется памятник себе заказывать. Неизвестно, с чего Эмилю Владиславовичу пришла в голову эта идея — возможно, просто от нервов, сильно пострадавших из-за дефолта.
— Вижу я, ты тут ни при большевиках, ни при демократах не разжился, а? хмыкнул Манулов, брезгливо оглядывая мало чем изменившуюся дачу Вредлинского. Все та же халупа, все те же 30 соток, все те же «Волги», наверное?
— Нет, у меня «Хонда»… — смущенно пролепетал Вредлинский.
— Небось эдак восьмидесятого года выпуска? — скривил губы Пашка, точь-в-точь как тогда, когда в 1961 году сказал, 1 что костюм за 80 рублей, который носил Вредлинский, — это дерьмо.
— Нет, девяностого, — ответил Эмиль Владиславович. Он уже понимал, что все эти речи содержат лишь одно: желание укорить Вредлинского за то, что тот в 1974-м не принял предложения Манулова.
— Мы с тобой 24 года не виделись, по-моему? — сказал Пашка, когда они с Вредлинским прошли в дом, устроились в рабочем кабинете и Аля принесла им туда графинчик с водкой и закусочку.
— День в день… — кивнул Эмиль Владиславович.
— Почти четверть века! — покачал головой Манулов. — Тогда ты сделал неверный выбор. Испугался, заменжевался, не захотел рисковать. Ради этого ты пренебрег нашей дружбой — и что? В лучшем случае — остался при своих. То есть эту четверть века ты попросту потерял, понимаешь? У тебя сейчас 25 тысяч долларов на счетах, курам на смех, все остальное ты здесь уже профукал. Хотя у вас тут в первые годы можно было большие дела делать, тем более что ты начинал не с нуля, у тебя по совковым масштабам неплохие деньги были. Вот что значит один неверный шаг…