Я вскинула руки. Горбун, Турухтан, Сухорукий, Коромысло, Надменный и Звезда, бормочущий и поющий неразборчиво, подобрались друг к другу, сбились в комок. Распятые вопили. Огонь охватил людей на крестах, пока я боролась с Палачом. Живые орущие факелы метались по ветру. Разносился запах горелого мяса. Горели люди, Твои люди, Господи. Они казнили их казнью более жестокой, чем Тебя. Ближе! Ближе друг к другу, железные маски! Теснее! Так мне будет легче обнять вас огненной мыслью. Мне не понадобится горючая вода. Я просто скажу своим рукам: подожгите.
— Не надо!.. Владычица!..
Голос Горбуна. А может, Надменного. Вот вся твоя надменность, Надменный. Каждый хочет жить. И ты тоже хочешь жить. И твое сумасшествие заключено в безумной жажде жить. И ты не можешь представить, что ты должен умереть. Ты! Кто другой, только не ты. Тебя спасут. Тебя сохранят. Тебя отправят прямо в Рай. А если и в Ад, там ты тоже будешь жить. Хоть как-то, плохонько, худо, мучительно, адски тяжело, но жить.
— Не жги нас!.. — Голос дрожал овечьим хвостом. — Останови лучше их!.. Погаси их огонь!..
Я повернулась и поглядела. По обе стороны великой дорого пылали факелы. Они горели все до единого. И вместо серы и пакли на верхушках факелов бились и метались люди. Они испивали чашу до дна. Все их преступления прощались им. Я читала жизнь каждого. Каждый дошел до жестокой жизни своим путем. Каждый хотел быть счастливым. Каждый напился крови вволюшку. Каждый кричал мне сейчас с креста: спаси и сохрани!
— Нынче же будешь со мною…
Я повела в воздухе руками. Мои ладони с десятью растопыренными пальцами, превращенными в горящие свечи, обернулись к страдальцам на крестах.
— Прости! Прости нас! Прости и спаси!
— Прощаю и спасаю, — глухо сказала я, и лицо мое перекосилось от напряжения боли, любви, спасения, прощения, что я им всем, грешная Ксения, посылала.
Огонь на крестах стал утихать. Оборвался. Как и не горел. Обугленные черные доски торчали, протыкая небо. Зенит вызвездило. Доносились стоны и крики.
Сними нас! Сними нас! Мы калеки! Мы не убежим далеко! Мы не уйдем от правого суда! Мы будем целовать тебе ноги! Лизать пятки! Какими клещами ты, о Ксения, вытащишь огромные чугунные гвозди из крепких еловых, пихтовых досок?!
Люди на крестах плакали и стонали. Люди в железных масках, сбившиеся в ком, дрожали и глядели, как зверьки. Я подошла к Палачу. Он ничком лежал на камнях, уткнувшись от страха головой в палачий скомканный капюшон.
— Вставай! — Я наступила ему босой ногой на спину. — Бери свои пытошные клещи! Я знаю, они у тебя в сумке. Выдергивай гвозди! Как больные зубы! Дергай!
— А ты… ты помилуешь меня?.. — жалко пролепетал.
Я усмехнулась. Эх, Палач, Палач. Человек слаб. И роли меняются. Вот ты был Палачом. А сейчас думаешь, что я заступила твое место. Нет, друг. Не отняла я у тебя хлеба. Нет внутри меня твоего дыхания. Есть свое. Я и во смраде буду чистотой дышать. Я ее ноздрями втяну. Внюхаю. Отыщу. И ею задышу. И в черноте синеву продышу. А ты так и будешь валяться у моих ног, прося пощады. Ничего-то ты не понял. И не поймешь.
Он вытащил из палачьей сумки инструмент. Заковылял к крестам. Кряхтя и жалуясь, взбирался по лестницам. Отдирал гвозди. Выдирал их из дерева. Отбрасывал прочь. Люди кричали. Освобожденные от гвоздей, падали с крестов на камни. Жилы их были перебиты. Они не могли идти. Они ползли. Они целовали камни около моих ног. Прижимались окровавленными лицами к моим щиколоткам и голеням. Утирали себе слезы полами моей мешковины. Я раздевала их. Рвала на куски их одежду. Перевязывала им руки и ноги их же одеждами, и они благодарно смеялись сквозь рыдания, и снова целовали мне руки, и я отдергивала руки свои, и гладила их по головам, и шептала слова утешения. Да, преступники, да, разбойники, вот и пришел ваш час. Вы прошли через смерть и не умерли. Вы повторили путь крови. Вы вытерли с лиц своих кровь пути. Путь долог. Теперь вы знаете истину. И я люблю вас. И вы, прошу вас, любите меня.
Горбун с товарищами стояли, дрожа, прижимаясь друг к другу, и ждали. Ожидание было мучительнее всего. Мучительнее боли в пробитых руках и прободенных на кресте ногах. Ожидание выедало душу насквозь, и там, на спине, под лопатками, откуда у ангелов и птиц растут крылья, зияла страшная черная дыра.
— Ксения… помилуй!..
Я подошла к ним. Все. Они уже наказаны. Наказаны страхом. Я провижу их будущее. Я вижу: тебя, Горбун, кующий себе новую железную маску; тебя, Коромысло, запросто ломающего хребет молоденькой козочке в далеких горах иной страны; тебя, толстяк Турухтан, разжигающий костер и кидающий в огонь вперемешку и лягушек, и детей врага, ибо плох ребенок врага, и в колыбели надо уничтожить его. Тебя, Сухорукий, вижу, как цепляешь ты своею сухою рукой за горло тайного преступника, выводишь его на широкую площадь и прилюдно, так, чтоб все другие честные люди видели, горло ему острым ножом перерезаешь: чтобы другим неповадно было. Вижу и тебя, Звезда, дурачка маленького, со шрамом в виде звезды на скуле, кто ж это тебя так отделал, драка по пьяни в юности, или в лагере, или в тюрьме, или в армии, или в иной поножовщине, а может, это было правосудие такое, и судьям твоим казалось, что необычно и смело и совсем не больно наказали они тебя за ничтожный проступок. А проступок-то и был чепуховый, как червячок — всего-то с какой-то ночной девчонки однажды, в переулках гулкого города, с приятелем хотели снять скальп, да не удалось, актеры из-за угла вывернулись, целая труппа, орали, пели, плясали… помешали… его сцапали, а он солдат-дурачок, арест, трибунал, приговор, как во сне…
Здравствуй, Звезда, на веки веков, я тебя узнала, да поздно. Да и это теперь все равно.
— Владычица!..
Они бились лбами о камни. Они разбивали себе лбы в кровь.
Палач, перевязывай. Много у нас работы нынче. А что мне с этими делать? Как бьются и трепещут они! Словно бы и не мужчины вовсе. Я над ними стою, баба. Думаю: вот оно, Распятие. Распятие страха. Распятие ужаса. Распятие боли. Распятие обмана. Распятие ненависти. Вы все распяты на кресте ненависти. И я бы должна ненавидеть вас. Но стоит мне возненавидеть вас, и мир полетит к чертям. Рухнет в преисподнюю. Так — она еще вроде сказки, преисподняя. Вроде детской пугачки. Спи, дитя, усни, не то придет серенький волчок, схватит за бочок и утащит во лесок. В преисподнюю. Оттуда обратно хода нет. Упав туда, в преисподнюю, мир там и будет пребывать. Мир станет Нижним Миром. Верхнего уже не будет никогда.
Я подошла к кучке дрожащих солдат, обняла их за плечи.
— Надменный, — попросила я тихо. — Ты можешь найти мне здесь, в этом ужасе, фонарь?
— Какой фонарь? — Голос его срывался.
— Такой. Обычный фонарь. Карманный. Или сторожевой. Или с прожектором. Или керосиновый. Любой. Ты же запасливый, Надменный. Ты же, когда собирался в бой, много добра с собой прихватил, рассовал по карманам и котомкам. Ну!
Он послушно наклонился и поковырялся в походном вещмешке.