Метель поглотила их, как их и не было. Сонный солдат не мог меня поцеловать пьяными губами. Автомат валился с его плеча в костер. Я подхватила оружие, вновь напялила ему на плечо, на грудь. «Какая ты заботливая, — горько ухмыльнулся он, — а я, видишь, дурак и слабак. Ты уж прости мне. Сосну я». Он уснул на снегу у моих ног. Я сторожила его сон и его стреляльную игрушку. Красные искры прошивали черный воздух, как пули. Может быть, они больше не придут?..
Не тут-то было. Они появились. И взяли меня с собой.
Я стояла на паперти площадного храма. Вечерело. В церкви отслужили службу за упокой душ убитых на Войне. Люди выходили из храма, держа свечи в руках у груди. Их могли убить в любой момент. Живые жители еще живого Армагеддона. Горящая свеча в кулаке, у груди — залог того, что все-таки доберешься домой, что не подорвешься на мине, что тебя не разорвет снарядом. Не наведут на тебя танковую пушку. Люди расходятся по домам, неся огни в руках. Милые люди. Родные. Огонь да будет с вами. Я умела раньше обращаться с огнем. Я вызывала его из черноты. Теперь я лишь смиренно наклоняю голову. Несите пламя. Я сама, как века назад, с огнем в руке пойду. Человека искать. Бога встречать.
Сумрачное, гневное небо. Небо разгневалось на нас. Тучи сшибались и клубились. В тучах шла своя Зимняя Война — вечная, бесконечная. Я задрала голову. Вот бы когда-нибудь так прокатиться по земле, чтоб взмыть в небо на одном дыхании, на одном разбеге саней, и въехать в сердцевину небесного боя, ворваться, смять клубящееся серое ничто. Мечтай, Ксения, дура. Мечтать не вредно. Ты уже каталась в розвальнях по белой земле — хочешь еще раз прокатиться?!..
Туча упала с неба, серым клубком вкатилась в переулок. Из тучи вышли они. Опять они. Вся Семья. Они быстро приближались ко мне, как будто летели над землей, гонимые ветром и пургою. Обняли меня живым кольцом. Я видела, как часто дышит матрона, как поднимается и опускается на открытой груди ее, подставленной пурге, золотая искорка крестика. Девочки, замирая от любопытства, потрогали ручонками мою обтерханную мешковину. «А это мешок настоящий?.. В котором картошку возят?.. И мандарины?..»
А вы настоящие или только снитесь мне?!..
Я подумала: призраки; кинула вперед руки. Если пройдут сквозь тела — значит, снова сон. Нет. Не прошли. Наткнулись на живые преграды. На кружево. Теплую детскую кожу. Дерганье плеч. Колыханье волос. Нежное сукно плащиков, подбитых соболями. Царица одернула дочерей: «Не теребите руками Ксению. Видишь, мы нашли ее. Но она все еще не верит в нас. Боится. А мы думали, Ксения, ты ничего не боишься. Нам Царь рассказал, что ты бесстрашная. Правда, дети?..» — «Правда, правда! — хором закричали девочки. — Она ничего не боится! Она может даже… с леопардом сразиться!..» Царь и Царевич всплыли из мрака. «Идем с нами жить. Быть. Будешь с нами?..»
«Буду», — сказала я и наклонила голову.
Так я стала у них вроде как подругой; нянькой; ангелом во плоти. Сопровождала их всюду. Ухаживала за ними. Если их немощи охватывали — кипятила воду в кружке на костре, поила горячим; если им, в бессонных бесконечных странствиях по земле, хотелось отдохнуть — отыскивала им в трущобах Армагеддона заброшенный, разрушенный дом, стирала в талом снегу старые тряпки, клала их на сдвинутые ящики вместо наволочек и простыней: спите, милые, путь впереди долгий, неисходный. Они покорно ложились, подоткнув под щеки сложенные ладони. Засыпали. Все семеро. Я пела им колыбельную. Гладила по головам девочек, царевича. Тата, Руся, Леля, Стася… Леня. Аля и Ника, мать и отец, спали на опрокинутом шкафу, створки его раскрывались, и оттуда выглядывали черными бусинками мыши. Я находила в руинах ржавую кастрюлю, выходила с ней на улицу, в раннюю рань, встречала молочную цистерну, клянчила у шофера молока, безмолвно указывая на пустую посудину. Шофер наталкивался на мои глаза, выпускал руль. Нацеживал мне в кастрюлю молока — до краев. Я вносила его в дом, к спящим. Ставила у изголовья Царицы. Аля просыпалась и, сонная, нежной рукой благословляла меня.
Вся беда была в том, что только я видела их. Я играла с девочками в жмурки и прятки; учила Русю и Тату зажигательным танцам, которым учила меня незабвенная Испанка; возилась с Царевичем, заставляя его кувыркаться через голову и стоять на руках, подобно скомороху; пела с голосистой Стасей церковные знаменные распевы и духовные стихи. Ника, крутя ус, пристально глядел на меня. Улыбался. «Нам тебя Господь послал, Ксения. Мы думали, что… после того, что с нами сделали… у нас на земле никого не осталось. А тут — ты». Сердцу моему становилось горячо. Я обнимала их, целовала в раскрасневшиеся щеки. «Тебе не холодно, Ксюша, ходить в мешке?..» — «Холодно, но я всегда бросаю уголь в топку». У Царя не было шубы. Она осталась ТАМ. На задворках я отыскала ему выброшенный — швы расползлись — дубленый дворницкий шубняк. Он благодарил. Клялся мне. Шутливо целовал ручку. «Ну, повернись, Ника!.. Да к тебе идет!.. Ты так вальяжен в нем!..» Он запахнул вытертой дубленой полой, исцарапанной дворнягами, медали и кресты на груди, на светлом кительном сукне. Теперь он был спасен от мороза. Я радовалась.
Неужели они — всего лишь видения?.. Сны мои?!.. Но я же их зрю, осязаю, обоняю… Какими прелестными французскими духами душится Царица… Где грань между явью и небылью? Если б они были бесплотными душами, как бы тогда Руся, добрая девочка, вышила бы мне на исподе мешка греческую букву «КСИ» — первую букву моего горького имени?
Они скитались не только по пространству. По времени свободно ходили они из конца в конец. Могли предсказывать. Предупреждать об опасности. Однажды Ника приблизил ко мне суровое лицо. «Я твой Царь, — сказал он, морщась, — и я обязан предостеречь тебя. Дьявол близко. Он появится перед тобой в своем настоящем обличье. Он хочет бороться с тобой один на один. Берегись.»
«А чего мне беречься?.. — беспечно выдохнула я, — чему быть, того не миновать!.. Поглядим, что он за воин!..»
Я храбрилась. На самом деле мне стало страшно. Я теперь видела его везде. В каждом прохожем. В старике, лузгающем семечки у входа в подземку. В надвинувшем каску на бритый лоб солдате. В богатее в черных роговых очках, пристально следящим за смертным боем двух окровавленных петухов, что затеяли подростки в круге света от гудящего на ветру фонаря. Я готова была сразиться. Положить голову. Я за свою голову уже очень дешево давала. Да не брал никто.
СТИХИРА КСЕНИИ О СРАЖЕНИИ ЕЯ С ДИАВОЛОМ
И все же день настал. И настал вечер. И настала ночь. Армагеддонские куранты били серебряно и хрипло, раскатываясь по площадям стозвонными шарами, бормоча колокольцами. Ника и Аля выгуливали своих цыплят; девочек они вели за руки, а Царевич шел впереди, наморщив лоб, будто решал трудную задачу. Я сопровождала их. О чем я рассказывала им в ту памятную ночь? Не помню. Должно быть, о том, как варить черносмородинное варенье в медных тазах. О созвездиях летнего неба. О том, как украшать елку в Рождество, обертывая орехи и шишки золотой и серебряной фольгой.
Рассказывая детям о Рождественской елке, я замешкалась и отстала: мне почудилось, будто в голую пятку впилась острая колючка. Заноза среди зимы? Железный зуб?.. Я склонилась, приподняла над мостовой ступню, чтобы рассмотреть, течет кровь или нет. Сильный толчок в спину, потом подножка свалили меня с ног. Цепкие руки подхватили под мышки и поволокли.