— Шон О'Брайен.
— Какой страны уроженец?
— Великой Британии.
— Сколько лет от роду?
— Тридцать семь.
— Какую веру ныне исповедовать изволите?
— Православную. Крещен Иваном Романовичем.
— Когда, откуда и с какой целью прибыли вы в Империю Российскую?
— Лета 1768-го июня 18-го, из Англии, по делам торговым.
— Где оную торговлю предполагали иметь?
— В Архангельском городе. О сем в канцелярии губернатора ведомость имеется.
— Подтверждается, — кивнул допросчик. — Сколько времени вы вели сии торговые дела в Архангельске?
— Три года.
— В британские или иные земли из русских пределов в течение сего срока выезжали?
— Нет.
— А позднее?
— Нет.
— Куда, по какой надобности и с чьего дозволения вы, сударь, от города Архангельского отъехали?
— По торговой надобности, желая основать торг с Персидой, с дозволения губернатора, коее состоялось по указу ея императорского величества на поданное мною прошение о принятии меня в российское подданство.
— В оном подданстве и ныне изволите состоять?
— Да.
— По отъезде вашем из города Архангельского, где жительство имели?
— До лета 1772-го в Самаре, а с осени — в Оренбурге.
— Стало быть, сударь, в Оренбурге вы объявились незадолго до того, как в среде народной распространились злокозненные слухи о явлении некоего самозванца, выдающего себя за законного государя?
— Несколько ранее сего времени, — подтвердил Шон.
— Прибыли вы в город Оренбург самолично или же с семейством?
— С семейством.
— Перечислите сударь, какие лица с вами приехали.
— Супруга моя Анна, Григорьева дочь, в девичестве Ходнева, сын Андрей, от роду год, да пять слуг.
— Когда услыхали вы о самозванце?
— О явлении государя услышал я за месяц до подхода оного к Оренбургу.
— Самозванца… — поправил офицер.
— Государя Питера Феодоровича Третьего! — упрямо сказал Шон.
— Ведомо ли вам, сударь, что оный государь в лето 1762-е изволил в бозе почить?
— Сие есть ложь, — сдерзил Шон. — Государь жив! Я думал, что вот тут его сразу и потащат на дыбу, но ошибся. Офицер только улыбнулся и спросил:
— Ужель вы утверждаете, будто казненный в генваре сего года вор и самозванец Емелька есть законный император всероссийский?
— Неведом Емелька. Государь — ведом.
Улыбка на лице допрашивающего стала заметно шире.
— Коим правительством, сударь, посланы вы в пределы Российские, дабы производить возмущение? Шон ответил быстро и решительно:
— Никоим.
— Тогда поведайте, каким образом явились вы в рядах бунтовской толпы, где немалое число изобличенных злодеев показывает на вас как на зачинщика и конфидентного друга самозванца Емельки?
— Бунтовщиком не бывал, господин капитан, а присягнул Петру Феодоровичу своей волей. Но до персоны его допущен не был и в конфиденции не состоял.
— Можешь ли назвать поименно тех, кто в мятеже был зачинщиком и вору Емельке был правой рукой? — Следователь перешел на «ты», и это ничего хорошего Шону-Ивану не предвещало.
— Не намерен сего делать.
— Что ж… — с легкой грустью произнес капитан. — Придется иным образом разговор вести.
Откуда-то из темного угла выскочили два проворных детины в кожаных фартуках — помощники палача, очевидно, — и поволокли Шона к дыбе. Обмотали запястья веревкой, подтянули на блоке к потолку, палач махнул кнутом, полоснул им по натянутой спине О'Брайена. Кожа лопнула сразу же, показалось кровавое мясо. Потом я посмотрел, как Шона жгут вениками, как выворачивают ему руки из суставов, обливают тузлуком спину, превращенную в лохмотья, как щипцами рвут ногти с пальцев. «Век золотой Екатерины», одним словом…
Кадр опять сменился.
Мне показали женщину и мальчика, безмолвно стоящих над телом, прикрытым рогожей. Под рогожей — я это знал — лежал Шон О'Брайен. Казнили его или он умер от пыток — не пояснялось. Женщина и мальчик были его семьей. Где-то в степи, судя по всему, недалеко от какого-то города или большого села, избы которого просматривались на фоне горизонта, два оборванных мужика, закованных в цепи, копали яму. Два пожилых солдата и капрал, держа ружья у ноги, покуривали трубочки и приглядывали за землекопами.
— Плачь, плачь, бабонька, — посоветовал один из солдат. — Разум потеряешь, коли не плакать…
— Она уж и то рехнулась, — хмыкнул другой. — С иноземцем-бунтовщиком свалялась. Укатают теперича в самую Сибирь.
— Под корень надо изменников, под корень! — мрачно сказал капрал. — Сколько народу Емелькины псы погрызли! Якима Трешневикова за верность присяге на четыре шмата посекли… Премьер-майора Иванова отставного со всем семейством на пики вздели. Коменданта Елагина с женой на одной перекладине повесили. А это бунтовское отродье жить будет… Государыня милует.
— Стало быть, умнее тебя государыня, — сказал первый солдат. — Ей виднее, кого казнить, а кого миловать…
Капрал мрачно глянул на подчиненного, но ничего не сказал.
— Готово, — доложил один из землекопов, вылезая из ямы.
— Закапывай! — велел капрал.
Завернутого в рогожу Шона сбросили в яму и стали засыпать землей.
— Мамка! — обеспокоенно крикнул мальчик. — Нельзя! Засем татку в ямку завывают? Ему там ховодно будет!
Он заплакал, затеребил мать, которая по-прежнему стояла неподвижно, будто окаменев. Когда же лопаты колодников наметали невысокий холмик, она вдруг плашмя упала наземь.
— Полно, полно реветь, — сказал капрал, морщась. — Вставай, пошли. Ну-ка, Брылев, подними ее!
Тот солдат, что был посердобольнее, подошел к женщине, взял ее за плечи, попытался поднять на ноги… и вдруг отшатнулся, крестясь.
— Померла никак, — выдавил он испуганно…
В следующем «кадре» я увидел молодого, лет двадцати двух, солдата, лезущего на каменную стену по приставной лестнице. Все было окутано дымом, бухали пушки, грохали ружья… Почти сразу я догадался, что это штурм Измаила. А тот солдат, что лез на стену, был сыном Ивана-Шона, только фамилия у него была иная, неведомо в каких штабных канцеляриях родившаяся.
— Баринов! Подсоби! — крикнул кто-то. И Андрейка кинулся со штыком наперевес, пырнул янычара, уже готовившегося полоснуть ятаганом какого-то русского офицера. Турки побежали. Толпа русских солдат с ревом погнала их, прикалывая штыками. «Ура!» перекрыло все звуки.